Лутц Зайлер - Крузо

Недолго думая, я протянул ему, фактически взамен, папку с фотографией Сони и собранными мной сведениями. Он открыл папку и долго смотрел на фото.

– Как я уже говорил, господин Бендлер, вы неправомочны.

До сих пор он этого не говорил.

– Для начала необходимо подать заявление и ходатайство о розыске в полицию вашей страны, а лучше всего в ваше правительство, которое затем свяжется с правительством Дании, а это последнее – с моими коллегами, судебными медиками из Ванлёсе. К тому же запрос насчет ознакомления требует более подробной документации, более точных данных касательно предполагаемого времени побега, хороших фотографий, деталей, если возможно, и так далее.

Он медленно захлопнул мою папку, положил на нее два пальца.

– Это очень долгий, очень сложный путь, господин Бендлер. И не каждому он по силам, понимаете, о чем я?

Он откашлялся, и некоторое время мы смотрели на стеллажи, оба, бок о бок, как офицеры гибнущего корабля на своем бесполезном мостике.

– Я что хочу сказать, вы здесь первый, после двадцати четырех лет, кто бы мог подумать? Будто никто их не потерял, наших умерших.

Он добавил, что это, конечно, не так, отнюдь не так, напротив. И собственно, речь идет о пятидесяти двух годах – с возведения Стены. Кстати, он сам здесь, внизу, всего-навсего тридцать лет.

Мадсен встал.

Мой визит закончился.

Я тоже хотел встать, но его рука удержала меня. Более того: она тяжело лежала на моем плече, две-три долгие секунды, тяжелая, как камень.

Он начал короткую речь, которую, очевидно, мог произнести только стоя, головой он почти касался потолка кабины:

– Тридцать лет и ни одного повода для жалоб, господин Бендлер!

Фраза за фразой Мадсен вспоминал переменчивую историю отдела пропавших без вести, где, по его словам, работали трое полноценных сотрудников, трое хороших, даже выдающихся полицейских с конторами в Ванлёсе. Архивариуса здесь нет. И никогда не было, только он один на должности технического сотрудника. Уход за всеми помещениями, прежде всего за вентиляционным оборудованием и кондиционерами требует огромного внимания, потому-то он с самого начала и оборудовал свою мастерскую здесь, внизу, у умерших, по крайней мере, тогда это была главная причина. С годами он постепенно освоился с обстоятельствами. При эвакуациях, перестройках, задействовании новых стеллажей, переходе к хранению документов в кассетах из бескислотного картона и так далее он, фактически по необходимости, разобрался в структуре и содержании этого уникального собрания и с тех пор, иначе не скажешь, находится в его власти, по сей день.

– Анонимы кажутся подозрительными уже в силу их безымянности – разве это не несправедливо, господин Бендлер? Раньше мореплаватели делали себе сложные татуировки и носили перстни, чтобы, если их прибьет к берегу, можно было их опознать по телесным украшениям. Уже тогда знали, как безысходна судьба безвестного покойника на этом свете. Человеку без имени не доверяют, более того, считают его отвратительным и безобразным. Нет имени – нет происхождения, нет семьи, ни матери, ни отца, вот они и лежат здесь на полках, точно выпавшие из цепи звенья. Они еще здесь, но потерялись. Этот подвал теперь их единственная родина, господин Бендлер, самый последний приют. И в каком-то смысле один только я еще знаю их, не по имени, но по фотографиям, экспертным заключениям, разрозненным вещам.

Мадсен кашлянул, сделал паузу. Пауза была неслучайной, скорее минутой памяти. Я не испытывал ни замешательства, ни нервозности, тишина действовала благотворно. Откуда-то долетал тихий гул, возможно, наверху, на улице, окружавшей тупой клин крепости, проезжали тяжелые контейнеровозы.

В первую очередь для того, чтобы еще глубже понять, чт о ему здесь доверено, ему, завхозу, продолжал Мадсен, он, втайне и исключительно по собственной инициативе, занялся повышением своей квалификации, причем во всех областях – в криминалистике, патологоанатомии, сохранении вещественных доказательств. С пользой употребил свое время, и… нет-нет, он вовсе не набивает себе цену, не стремится стать важнее любого другого завхоза на свете, но тем не менее, наверно, именно он лучше всех разбирается в этом архиве и его фондах.

Мадсен нащупал вольтметр в кармане халата (свое сердце, подумал я) и бросил взгляд на инструменты, словно необходимо спешно еще раз проверить, на месте ли все то, что сейчас понадобится.

– Двадцать четыре года, пятьдесят два года – просто слишком долгий срок. Никакая инструкция не выдержит, в смысле – без пользователя. Вот мое мнение, господин Бендлер. Но я здесь только завхоз. Я тоже неправомочен, понимаете?

Я кивнул. Понял, что он воспринимает меня как этакую комиссию, делегацию, одного на всех его покойников.

– Подождите здесь, пожалуйста. И пожалуйста, угощайтесь.

Он кивнул на тарелку с бисквитами, термос и две пластиковые чашки.

А в дверях еще раз оглянулся:

– У Новалиса умершие добры, господин Бендлер!

Затем лишь шаги на лестнице.

Снаружи разыгралась целая буря вспышек, загорелось несколько сотен неоновых ламп. Со своего места на мостике я видел, как Анри обходит стеллажи. Что-то у него было с походкой, легкое прихрамывание, или просто его тяжесть требовала размаха. Он катил перед собой подобие сервировочного столика, на котором вначале лежал только один тот листок. Столик оглушительно дребезжал по каменному полу, но чем чаще Анри запускал руку в стеллажи, тем спокойнее столик катился по проходу.

Немного погодя он опять прошел мимо мостика. Посмотрел на меня и крикнул:

– Бисквит, господин Бендлер, возьмите бисквит! – Потом свернул направо, в более современную часть архива.

С тихим гулом четыре или пять огромных серых архивных стеллажей скользнули по полу. Он коснулся их совсем легонько (вероятно, там была клавиатура), и они начали двигаться чуть быстрее, точно караван стальных слонов. Верстак вибрировал, «Коммодор» потрескивал. Мадсен неспешно шагал меж этих исполинов, он был их укротитель, в коричневом халате, с поднятыми руками, и просто чудо, что они не раздавили его, или вовсе не чудо, если посмотреть, с каким изяществом этот большой, грузный человек двигался по узким проходам; временами его бедра слегка, по-детски покачивались, а в конце каждого поворота еще и поглаживание, ласковая решимость: одно-единственное движение – и очередная кассета отправлялась на тележку.

Все твердые воззрения, сопровождавшие меня на протяжении поездки, в этот миг улетучились. Ни следа той верности, что, пожалуй, все-таки была лишь чувством долга, коренившимся в давней, уже едва ли измеримой вине, ни трепета обещания, ни воли исполнить его, каким угодно способом, доказать, что достоин, достоин дружбы, и все прочее – ничто уже не имело значения. Был только этот миг ясности и красоты, эта… как бы сказать… пляска смерти. Словно я лишь затем сюда и пришел, в эту подземную ложу, один-единственный зритель за три десятка лет.