Лутц Зайлер - Крузо

Дни утекали в море. Объявленная Кромбахом ревизия из головного предприятия заставляла себя ждать. К телефону они не подходили. После того как однажды телефон трезвонил целый день напролет, Крузо ринулся в каморку Кромбаха и вырвал розетку из стены. Эд уже не верил в приезд директорши общепита. Всякий мог догадаться, что сейчас не время для делегаций и проверяющих комиссий. Даже Фосскамп давненько не появлялся. Все это было вполне под стать вестям «Виолы» и ее комментарию насчет закрытия всех границ, перед тем как в нее угодил пивной стакан. Уже немногим позже Крузо нашел в последнем сообщении «Виолы» подтверждение своих тезисов: как важно выждать, продержаться, создать плацдарм (он использовал это слово), плацдарм для всего, что теперь неизбежно произойдет. Эд думал о своих родителях в Гере; он начал беспокоиться. Они ведь посчитают, что он все еще в Польше, в Международном студенческом лагере, отрезанный от них внезапно закрытой границей.

За покупками Эд теперь ездил на велосипеде, тележка ему больше не требовалась. Только рюкзак для хлеба, молока, кой-каких мелочей, все остальное имелось в запасе. Он наслаждался дорогой по лесу и ездой под горку по бетонным плитам, которая вытрясала душу и освобождала мозг от известковых отложений (теория Рика). Накануне Эд видел своего товарища в деревне и тотчас свернул в сторону. Казалось, ему нельзя встречаться с Крузо за пределами «Отшельника». Словно в таком случае речь зайдет о чем-то таком, что поставит все под вопрос. Да и что греха таить: он стыдился, что видел, как Крузо стоял среди старых тележек в гавани, рассеянный, бормочущий, с опущенной головой, словно пастух в окружении стада. Он исхудал, но лицо было совершенно гладкое, почти детское. Седых волосков в вихре надо лбом, казалось, день ото дня становилось все больше.

По возвращении из магазина Эд пошел на кухню, распаковал рюкзак. Из судомойни доносился голос, вроде как знакомый (его собственный). Он убрал припасы в холодильник, а немного погодя уже не знал, в самом ли деле слышал все это или только грезил. Пошел в ресторан, собрал грязные водочные стопки. Вообще-то все было сделано, да и серьезной работы нигде не найти, но Эд остался у стойки, принялся снимать с верхней полки и мыть давно не использованные стаканы.

Мы двое, напевал Эд. Ему хотелось обдумать следующие шаги, свою ответственность за Крузо и ресторан, но в голове царила пустота. Сперва прощания, потом чрезвычайная команда, потом «два человека, две форточки». Он смотрел на безлюдную террасу и видел себя как бы в рамке, обратным взглядом через окно на стойку. Останься пока здесь и жди, не сходя с места. Сонины слова, перед тем как она уплыла и превратилась в зеленый свет.

Немногим позже он услышал на кухне дребезжание кастрюль и что-то вроде пыхтения кока Мике, как бы в ответ Эд позвенел своими стаканами: кок-Мике-Крузо и Эд-Эд. Сообща они копировали давний «Отшельник», последнюю надежду искателей свободы в этой стране, н-да, теперь они представляли всю давнюю жизнь, здесь, на береговой круче, куда нынешней осенью никто больше не приедет. Эд промывал стакан за стаканом, а Крузо уже стоял у него за спиной и склонял к нему голову, словно нюхая его мысли.

– Ты готов, Эд?

От неожиданности Эд чуть не выронил стакан.

– Готов?

– К распределению, нынче вечером?

Уже после обеда стемнело. Эд глянул наружу, но ничего различить не смог и включил свет на террасе. Словно ослепнув, Крузо поднял руку, может, и помахал ему. На первый взгляд казалось, будто его голова опутана кабелем. Длинные волосы слиплись под дождем в диковинные балки, как бы подпирающие высоко поднятую голову. Верхняя половина черепа сверкала золотом под лучами стальных фонарей, охраняющих открытый пивной ресторан.

– По всей видимости, сегодня больше никто не придет.

Эд сознавал свой долг, но и чувствовал, что нужно быть снисходительным. Его друг казался неприкосновенным. Рядом, но не прикоснешься. На долю секунды (слишком короткую, чтобы по-настоящему постичь ситуацию) Эд уяснил себе, что так, наверно, было всегда. Крузо был как он сам, и только так они могут быть вместе, таким вот образом, рядом, но каждый сам по себе, замкнутые в капсулах одинокого, хаотического бытия, двое людей, которым редкое стечение судьбоносных обстоятельств или всевластный космодром назначили параллельные орбиты.

На столе стояли три стакана, уже до половины наполненные дождем. Крузо сидел очень прямо, святой, подумал Эд, ждущий места, отведенного ему в вечности. Правой рукой он обхватил винную бутылку, левую положил на колени, а над всем этим дождь, такой мелкий, что отдельных капель не чувствуешь, но воздух насыщен ими, холодный дождь, густой туман в свете фонарей.

– Может, лучше уйти в дом, а?

– Да, конечно, подожди меня там, Эд.

– Мы ведь можем следить за террасой от шахматного столика.

– Раз никого нет, то никто и не придет.

– Ведь сейчас начало ноября, Лёш.

– Ты не знаешь здешней осени. Никогда не бывал здесь осенью. Осенью распределения другие. Осень – другая.

– Можно не выключать свет. Выставим в форточку для мороженого магнитофон кока Мике. Его на весь остров слышно.

Эд медленно вговаривался в свою новую роль. Теперь он должен взять ответственность на себя. На мгновение ему захотелось прижать к себе большую мокрую голову Крузо и покачать его, как ребенка, который сделал себе больно, покачать до тех пор, пока он не утешится, пока не закроет глаза, все опять хорошо .

– Да, Эд, да. Только одну минуту. Иди вперед, я за тобой, на всякий случай.

Эд понял, что больше ничего не добьется. Ему вспомнился забытый кем-то из посетителей зонтик, но об этом нечего и думать. Зонтик – сущий абсурд. Немного погодя он опять вышел под дождь, накинул Крузо на плечи свою куртку, осторожно и не говоря ни слова. Словно дополнил некую бесценную картину, может быть, именно в этом и заключалась его подлинная миссия возле Крузо.

Куртка мгновенно превратила промокшего человека на террасе в подобие покинутого военачальника, генерала без армии. Героя, который начал зябнуть. Хотя Эд очень тревожился (тревога росла с того дня, когда их покинули Мона и Кавалло и начался исход), в этот миг он испытал что-то вроде удовлетворения или довольства. Все, что он делал, происходило в духе этой истории, будто он один в ответе за то, что ее все-таки удалось рассказать.

Когда Ребхун поднимал голову, свет пустынного солнца играл в металлической оправе его очков, переливаясь всеми цветами радуги. Бедуины затащили своего верблюда на грубую ржавую металлическую стойку; Ребхун был у них капитаном. Задача капитана команды состояла прежде всего в том, чтобы как можно глубже и резче надрезать шею верблюда, которую два-три игрока держали между опорами стойки. Надрезание было искусством и считалось привилегией. Ребхун все объяснял: нож вот так-то и так-то, кожа так-то и так-то, потом надрез, как молния. По сути, мол, речь о том, чтобы вызвать судорожный спазм в теле верблюда, контракцию, разъяснял Ребхун, резкую и достаточно продолжительную для прочной и ровной игровой площадки. Ребхун нагнулся под стойку, бедуины стали на колени. У всех были бильярдные кии.