Лутц Зайлер - Крузо

Уже царил полумрак. Похвала взрослых, как бальзам, вдобавок их головы, большие, темные, под воздушными трассами ласточек.

Чтобы не оставить Крузо за дверью, Эд не запирал ни парадную, ни черный ход. Освещение на террасе было включено. Немного света падало и на игровую площадку. Как орудие перед битвой торчала в сумраке стальная балка качелей.

В доме что-то двигалось.

Он постоял у окна, прислушиваясь. Нападение будет совершено с запада, с моря, через береговую кручу, его всегда совершают оттуда, откуда никто не ждет. Он решил одеться и развести огонь, но совершенно не понимал, как мог вообще спать этой ночью.

Во-первых, дрова. Во-вторых, печь. В-третьих, кофе.

Он взял командование на себя.

Дрова быстро занялись и горели жарко. Узкие, аккуратно приготовленные Крузо поленья. Эд смотрел в огонь, согревал лицо. Думал о своей армейской службе, о зимнем полевом лагере, о ночевках в палатке для рядового состава, с печкой-буржуйкой посередине. Двенадцать железных коек и одиннадцать спящих солдат. Эд старался смотреть на это именно так. Он дежурил, а остальные спали. Море замерзло. Земля замерзла. Нужник они копали ломами, удары еще гудели в плечах. Когда дежуришь у печки, спать нельзя. Эд был в ватном комбинезоне. Слышал снаружи за палаткой хрюканье диких кабанов. Смотрел на отблески огня в песке перед печкой. Потом уснул. Нет. Ты же на дежурстве, черт побери, надо собраться. Отсветы на песке не должны пропадать.

Эд взял на кухне хлеба, масла, мармелада и луковицу. Какой-то шорох.

Стоя у плиты, он прислушался.

Море.

Просто другая форма тишины.

Щедро насыпал в чашку кофе, залил кипятком. Еще ребенком он слышал за шумами, которые производил сам, другие шумы, тихие зовы, голоса, короткие григорианские песнопения, наверняка это шумели вещи, которые, пользуясь случаем, менялись местами. В том числе он различал колкости или что-то вроде быстро подавленных смешков. На миг имелась возможность заглушить все это еще более сильным собственным шумом, но рано или поздно приходилось вновь притихнуть, и прислушивание начиналось сызнова.

Куда бы проще позавтракать прямо здесь, на кухне, но он отнес все на стол персонала и занял свое место. Мое место, думал Эд. Первый завтрак за этим столом, казалось, состоялся десятилетия назад. Рядом с его тарелкой лежала книжка кассовых чеков. Кожа между пальцами до такой степени выщелочена, что он почти не чувствовал карандаш в руке. Хотел набросать список, список предстоящих дел, но ничего не приходило в голову. В мозгу промелькнули несколько слов, а поскольку собрался писать, он и начал писать, исписал три-четыре странички.

Медленно жуя, Эд рассматривал фотографии прежних команд. На их лицах отчетливо читалась общность. Самые старые снимки висели высоко-высоко, в полумраке под потолком, несколько годов отсутствовали. Многие из этих людей наверняка уже умерли, так что на него смотрели сейчас лица покойников. Взгляд у покойника всегда слегка укоризненный, кто это сказал? Вероятно, какой-нибудь умник-кельнер, или нет, хороший буфетчик, вроде Рика.

Эд представил себе фотографию, свою и Лёша, оба загорелые, с голыми, блестящими плечами. Они смеются, а подпись гласит: «Робинзон и Пятница за шахматами, 1990 год».

«Немножко побудешь здесь, наверху, и уже знаешь, как ходят по водам, малыш». Один из покойников заговорил, из полутьмы под самым потолком, команда 1932 года. Мужчина в белой рубашке и круглых черных очках, больше ничего толком не разглядеть; выглядел он как Фернанду Песоа [24] Песоа Фернанду (1888–1935) – португальский писатель. .

Снова тот же шорох. Что-то бродило по дому, но не шагами. Словно сам «Отшельник» пробудился, шум в стенах, отдаленное, глухое громыханье, глубоко в камне.

– Там они это и отыскали, – пробормотал Эд, – за трактиром в лесу, за так называемым лесным трактиром высоко на обрыве, пряталось не что иное, как доисторическое чудище, в теле которого был заперт судомой, до конца своих дней…

– Вставай, в Ниневию ступай… – Человек-Песоа опять заговорил.

Эд встал. Присел на корточки, склонил голову набок, приглядывался к углам, задерживал дыхание и прислушивался. В сущности, шум был повсюду. На пробу он приложил ухо к чугуну кассы, потом к буфетной стойке, охлаждение бочонка не работало. Торопливо обежал дом, но шум был не наверху и не внизу, двигался, был нигде и везде.

Стало быть, надо сесть, сосредоточиться.

Его взгляд упал на чековую книжку. Это он написал?

Да.

Нет.

Луковица.

Он взял резачок, принялся чистить луковицу, с негнущимся запястьем. Мне нужна лестница, подумал Эд. Он хотел попробовать починить «Виолу», но был не в силах записать сейчас слово «лестница».

Какая-то вибрация, трескучая и глухая, потом вроде как оханье, может, смешок, но очень тихий и подвижный.

Эд отодвинул в сторону завтрак, приложил ухо к столу, отставив руки подальше. Постарался держаться совершенно спокойно и выглядел как только что застреленный. Подпись под снимком: «Последний сез». То, что он слышал, это рокот, обычный рокот. Всегда присутствующий здесь, в нем и во всех вещах. Он слышал мягкий шелест своих волос. Ухо ощущало прохладу древесины. Он слышал свою кровь, стук сердца, и это его смягчило; всего лишь твое старое нескладное сердце, подумал Эд. Может, «Отшельник» и я вдруг слились воедино, раз – и все . Он чуть не рассмеялся.

Теперь надо немножко размяться. Он отнес посуду в судомойню и попробовал вспомнить лекцию Крузо про сочинительство. «Вообще-то тебе хочется погрузиться целиком, утонуть, но, по сути, достаточно просто водить руками в воде…» Он открыл кран, вода была уже приятно теплая (хорошая печка). Неотрывно смотрел на свою тарелку под струей, испытывая немалое желание приложить ухо к мокрому краю раковины. Мельком спросил себя, что видел… может быть, видел, за спиной, возле шкафов.

Слишком поздно.

Дальше – только детали. Мощь, с какой что-то обрушилось ему на спину, прямо из стены. Тяжесть и дыхание на затылке. Схватка на полу и животная силища, норовящая втиснуть его голову в водосток.

Он задыхался. Выдавил из себя «нет-нет», потом «ой-ой-ой» и жалобное «пусти». Посреди этого «пусти» уткнулся ртом в волокнистую слизь на решетке слива. Сплюнул, но часть попала в рот – мыло и гниль.

Без сомнения, зверь из стены – это Крузо. Дыхание тяжелое, голос охрип. Сверху, из раковины, на голову Эду хлестала вода, он ничего толком не разбирал. Снова и снова в мозг вонзалось слово «предал», а еще имя Роммштедта и «все выложил, все рассказал!». Но главное слово – «предал». Предал Соню, предал «Отшельника», предал «мою мать, мою мать…». На этом Крузо заклинился, перешел на русский. От него разило жаром лихорадки, дыхание пахло болезнью.