Лутц Зайлер - Крузо

Любопытно, что инспектор в дом не вошел. И странно, что он просил, что высказал просьбу, а не ультиматум. На секунду Эду почудилось, что за Ребхуном стоит Рене, без ног, на сгнивших культяпках, чуть покачиваясь.

– Вы меня поняли, господин Бендлер?

Эд молчал, он был в замешательстве. Он оставил Крузо записку, возле тарелочки, под фотографией, на стуле у кровати… В глазах почернело. Он сделал шаг назад, в глубь кабинета. Точно спрятавшийся ребенок, которого ищут и не находят, а он чувствует, как все больше отдаляется от мира.

– Кстати, рад слышать, что «Отшельник» еще функционирует, – продолжал Ребхун. Теперь он говорил в щель, наполовину просунув голову в коридор. – Есть в этой стране люди, любящие свою работу, свое место в обществе, они не бросают все в одночасье, вот это я называю ответственностью, господин Бендлер. – Последнюю фразу он крикнул как бы в туннель, явно неуверенный, услышат ли ее целиком.

Эд молчал.

– А докторша эта, так называемая островная докторша, улепетнула – вот вам и клятва Гиппократа! По крайней мере, ваши раны зажили, отлично зажили, а, господин Бендлер?

Эду вспомнилось сообщение «Виолы» за несколько дней до того, как она замолчала. Хороший врач не бросает пациентов в беде, это ведь непростительное нарушение принципов элементарной человечности и так далее… голос министра здравоохранения, а затем комментарий «Виолы», который он забыл, как и название передачи – то ли «Полуночный журнал», то ли «День за днем», то ли «Европа сегодня»?

– Уже несколько дней граница наших чехословацких друзей снова открыта, большое доказательство доверия. Но вам, конечно, об этом известно. Все теперь могут уйти, отныне все – чем не анекдот? Вы меня вообще слушаете, господин Бендлер?

Мало-помалу Эд начал понимать положение инспектора. Но что же не позволяет ему переступить порог докторской практики?

– Потому-то меня радует, – воскликнул Ребхун, – искренне радует, что вы еще здесь! Вы и наш друг Крузович. Насколько нам известно, вы занимаетесь стихами, и, возможно, именно в этом все дело, как знать? Не исключено, а? Немало таких, для кого остров стал источником вдохновения, крупные имена, ей-богу, достаточно назвать Луммича, Цибульку, Плудру и, конечно, Герхарта Гауптмана и Йоахима Рингельнаца, гениев минувших времен, представителей буржуазного гуманизма. Вы не думали о публикации, господин Бендлер? Кандидат в члены Союза писателей – как вам такое? Нам теперь надо держаться друг друга, мужчинам за пишмашинками, пишмашинистам!

Ребхун осторожно протиснулся в дверь и прошагал мимо кабинета в гостиную, которая, по крайней мере, для Эда или доброй половины его смятенного сознания пока что оставалась домом, родительской гостиной: темный блеск фанеровки, желто-коричневый ковер, ежедневная чистка пылесосом возле печки, маленькая галактика из прожженных дырочек, позднее прикрытая железным листом, – все разом вдруг сделалось никчемным.

– Другой ваш коллега, тот мороженщик, был дурак, большой дурак! Сперва эта нелепая драка, а потом он просто не мог подождать, и его побег…

– Какой побег? – вырвалось у Эда. Он едва не закричал, во всяком случае, молчал уже слишком долго. Вопрос метил из коридора в спину инспектора, тот вздрогнул как от выстрела и вскинул руки вверх. Возможно, из-за этого жеста, преувеличенного, истерического, Эд внезапно ощутил ненависть, как бы накопленную для этой минуты. – Какой побег? – повторил Эд и медленно пошел на инспектора.

– О, простите, это нервы, просто нервы. – Инспектор тоже шагнул к нему. – Что я еще хотел… – Он попытался схватить Эда за локоть. – Я уполномочен сообщить вам, что внизу, возле Геллена, найдена резиновая лодка. Обыкновенное нарушение границы, я бы сказал, да и лодка совсем плохая… На носу приклеен молочный пакет с личными вещами, немного денег, документы, удостоверения личности нет, но фотография – насколько мне известно, это его подруга… – Он спохватился. – Все изъято, и подозрение, временно упавшее на вас…

– Послушайте, Ребхун. Мой… коллега, Алексей Крузович, болен. Ему срочно нужна помощь, незамедлительно нужен врач… Он травмирован…

Слово «травмирован»… он точно выплюнул толику смеси мыла и гнили, войлоком облепившую рот и мешавшую говорить свободно. Казалось, он способен издавать лишь звериные звуки.

Будто разочарованный, Ребхун отвернулся. Сделав полупируэт, опустился в кресло из искусственной кожи и внятно вздохнул. Порыв ветра засвистел об углы дома, шторм беспрепятственно мчался над узким островом, словно намереваясь еще раз очистить его перед гибелью. Позади кресел вздулись верхние шторы, тяжелые, как театральный занавес; Эд почувствовал на лице сквозняк и обнаружил, что окно разбито.

– Ах-х! Наш друг болен. – Инспектор приставил кончики пальцев одной руки к другой, изобразив подобие островерхой кровли.

– Не ваш друг! – глухо прозвучало из клейкого Эдова рта. Левая рука невольно поднялась к сетке шрамиков на правом плече, секунду он ощущал раскаленный контур своего тела.

– Был ли он, или есть, или когда-нибудь станет снова, как я полагаю, нашим другом, к делу не относится, господин Бендлер… Мы, оставшиеся здесь, попросту должны теперь держаться вместе, понятно? Еще оставшиеся здесь, compris? [26] Понятно? ( фр .)

Окружной санинспектор положил ногу на ногу, будто хотел закрепиться здесь навсегда. Порыв ветра, разбитое окно – большой кусок стекла, со звоном вдребезги разбившийся на полу. Неожиданно Эд рванулся к Ребхуну, выплеснул ему в лицо свое гнилостное дыхание:

– Мой друг, мой друг , мой брат!

Инспектор по-детски заслонил локтем лоб, бестолково размахивая другой рукой, отбиваясь от Эда, который втиснул его голову глубоко в искусственную кожу. Поляризованные очки съехали. Огромное насекомое, думал Эд, теряет глаза, легкое нажатие – и они падают на пол. Секунду он видел плоский инспекторский профиль – лишь намеки на рот и нос, лицо, похожее на огромный стертый кончик пальца, изжелта-серое, словно песчаная почва, куда в день жажды они с Крузо закапывали бутылки, в лунки, под западной луной…

– Мой друг! – снова рыкнул Эд, потому что рычать было приятно. Войлок у него во рту разорвался, и он наконец-то слышал себя, слышал, что рычит и рычит правильно, тогда как инспектор скорчился, прижал руки и ноги к телу, сократился до размеров своей смехотворной фамилии, до куропатки.

Шторм утихал, моросил дождь. Инспектор шел впереди. Гуськом они прошагали сотню метров до бюро прописки. На улице ни души, деревня будто вымерла. Даже в походке инспектора сквозила потерянность; короткие, отрывистые шаги, точно ноги годами были закованы в кандалы.

В конторе Ребхун мало-помалу взял себя в руки. Выложил на стол несколько папок и минуту-другую поглаживал их ладонью, вверх-вниз, вроде как сортировал или пересчитывал что-то в воздухе.