Джон О'Хара - Жажда жить

— Смотрю, доктор, вы все же в курсе того, что здесь произошло, — сказал Партридж.

— Радости мне это не доставляет, и я забуду обо всем, как только вы и вся ваша братия изволите избавить этот дом от своего присутствия. И не надо задирать нос, Данкан. Я слишком хорошо вас знаю. Право, вы, все трое, могли бы поучиться приличиям у малыша, что лежит сейчас наверху.

— Я так понял, что мы можем спокойно возвращаться к своим семьям? — спросил Партридж.

— Вы здесь мой единственный пациент и, повторяю, можете ехать домой. Что касается остальных, они, если угодно, могут обратиться к своим врачам. Если же говорить о «спокойствии», то надежнее было бы, конечно, провести сегодняшний день не здесь, а в Филадельфии. Но прямого контакта с больным, как выяснилось, у вас не было. В то же время через пять минут здесь будет объявлен карантин, и если вы не уедете до этого времени, придется остаться, и уж я постараюсь сделать так, чтобы ночевали вы в конюшне. — Доктор вытащил из кармана часы, и все трое поспешно вышли из комнаты. На лестнице они столкнулись с Грейс, возвращавшейся в кабинет.

— Здесь поговорим, доктор?

— Можно и здесь. Присаживайтесь, Грейс. — Он уперся локтем в колено и прижал ладонь ко лбу. — Надо смотреть фактам в лицо. Двум фактам. Первый — Билли болен этой страшной болезнью, и, вполне возможно… он погибнет. Вы говорите, его вырвало в экипаже по дороге на кладбище. Это следует учитывать, потому что рвота часто бывает одним из симптомов, и еще надо разыскать этот экипаж и приказать, чтобы его сожгли. Вполне допускаю, что его и потом тошнило, просто вы не знаете об этом. Он как после похорон, неважно себя чувствовал?

— Да, но я, естественно, решила, что он просто переживает смерть отца.

— А как другие дети?

— Тоже подавлены, хотя и меньше, чем Билли. Но это понятно, ведь они с Сидни были особенно близки.

— Есть не отказывались? Какой-то особенной усталости не было?

— Нет, — покачала головой Грейс.

— Это хорошо. Второй факт, который мы, то есть я должен учитывать, заключается в том, что после прошлогодней большой эпидемии кое-что, пусть и немного, стало известно. Так, выяснилось, к счастью, что в многодетных семьях заболевает, как правило, только один ребенок. Почему именно этот, а не другой, мы не знаем и теперь уж, наверное, не узнаем: истории прошлогодних болезней не сохранились, а умерших хоронили буквально на следующий день после смерти. Но что именно один, а не больше, это установлено. То есть — как правило. В то же время будьте начеку, не пропускайте у старших ни малейшей простуды, рвоты, болей в спине или шее, сильных мигреней. По моей теории вирус проникает в организм вот здесь, через носовые отверстия, впрочем, это не имеет значения, не будешь же все время затыкать нос. А теперь несколько вопросов, Грейс. У вас уборная на участке есть?

— Теперь нет.

— А водопровод в арендаторском доме?

— Есть, Сидни два-три года назад установил.

— Мне надо поговорить с женой арендатора. Вы ведь продаете молоко, верно?

— Да, от коров породы холстайн. А сами пьем джерсийское.

— Продажу, естественно, придется прекратить; все, что уже заготовлено, слить в реку, место найдем. И еще в качестве меры предосторожности я посоветовал бы, вы себе можете это позволить, ближайшие недель шесть или около того покупать молоко, а не пить свое. А джерсийское слейте вместе с тем, что на продажу.

— Можно все стадо забить, если вы считаете нужным, — сказала Грейс.

— Нет, в этом нужды нет, но, повторяю, сами молоко с этой фермы не пейте, вдруг оно задето тем же вирусом, что поразил Сидни и мальчика. Через шесть недель, если никто не заболеет, можете снова пить джерсийское и продавать холстайнское.

— К тому времени я потеряю рынок сбыта, ну да Бог с ним. Все равно от холстайнцев я избавлюсь.

Доктор внимательно посмотрел на Грейс. Она сидела на стуле выпрямившись. Губы плотно сжаты. Дышала ровно и глубоко, как во сне. Руки сложены на коленях. В глазах сквозила усталость, но ни единого признака того, что она вот-вот свалится от изнеможения.

— Грейс, — заговорил он, — я помог явиться в этот мир вам и детям вашим был акушером и хоть во многих отношениях знаю вас не особенно хорошо, — восхищаюсь. Восхищаюсь не всем, что вы делаете, но молодой женщиной, способной толковать о коровах, когда ее ребенок находится в таком ужасном положении.

— Да чем там восхищаться, доктор? Мне за саму себя стыдно. Но что касается этой истории, я просто ничего не могла с собой поделать, как Сидни и Билли не могли не заболеть.

— Знаю. Мне приходилось встречать женщин в таком же положении. Как правило, эти свидания были вызваны теми или другими последствиями.

— Последствиями… Наказание, — задумчиво сказала Грейс. — Что ж, меня наказывают.

— Тут мне нечего сказать, — промолвил доктор. — Наказание становится наказанием, когда его таковым воспринимают, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Боюсь, нет, не понимаю. Я потеряла мужа, у меня умирает ребенок, а типы вроде Келли позволяют себе оскорблять меня в моем собственном доме.

— И что же хуже?

— Все одинаково плохо. Отныне мне придется жить со всем этим, и не думаю, что от этого я стану лучше.

— Это уже тяжелое наказание, — сказал доктор.

— Пожалуй, если бы не одно «но». Может, меня вовсе не наказывают. Может, я не сделала ничего такого, что заслуживало бы наказания. И впрямь, за что наказывать? Расплата — да, может быть, но не наказание. Закон равновесия: сколько удовольствия, столько и боли. Меня пытаются заставить думать как католичку, а я даже в Бога не верю. Честно говоря, не могу понять, как вы верите.

— Верю, — поднялся доктор, — верю и не вижу, куда может завести такой разговор.

— Увидели бы, будь вы моложе. — Грейс встала вслед за ним.

— В таком случае я рад, что не молод.

— Вам не следовало заставлять меня говорить, что я стыжусь себя.

— Грейс, я не вынуждал вас ни к чему подобному, а значит, не все еще для вас потеряно.

— Минуту, доктор, — остановила его Грейс. — Мне не хотелось бы пока идти наверх. — Они постояли, держась за стойку перил. Прошло буквально секунд десять, и Грейс сказала:

— Я готова.

— Вам плохо?

— Нет-нет, все в порядке, я просто хотела заставить себя забыть про собственную персону и подумать о Билли.

Доктор глубоко вздохнул, расправил плечи и сказал чуть виновато:

— Что-то трудно стало подниматься по лестнице. — И еще: — Не стоит корить себя, что слишком много думаете о себе. Все мы такие. Все постоянно о себе думаем… Ладно, пойдемте.

Мальчик угасал на глазах, попытки сопротивления неизбежному были обречены, и все это знали. Любой сказал бы, что Сидни, его организм вел борьбу, опираясь на осознанную, пусть и не находящую слов для своего выражения волю к жизни. Иное дело Билли. Он был погружен в атмосферу растерянности и страха, сознание малыша то затуманивалось, то возвращалось, но с каждым пробуждением он становился все слабее и слабее, и под конец присутствующие, наверное, могли бы сказать, когда наступит конец, сколько еще раз он очнется, перед тем как уйдет навсегда. И вот он умер, маленький мальчик с бледной кожей на хрупких костях, выгоревшими на солнце волосами, которые все еще продолжали расти, последним проблеском в глазах, хранящих вечную тайну ребенка, положив полусогнутую руку, скованную последней смертной судорогой, на ночную рубашку.