Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

С трудом шел до паперти, будто супротив тугого и напористого, встречного ветра… бес городился поперек пути… шел, уже в церковной ограде угнетаясь духом и потея от смущения. Подле распятого Христа, пугливо и воровато озираясь, суетливо и неуклюже поставил запаленные свечи; затем, с грехом пополам одолев стеснение и стыд за себя, глухого и слепого, бессильного перед мирскими, грешными утехами, глазел на возжигающих свечки, осеняющих себя крестами, на молящихся, особенно молодых. Ему казалось, будто на его глазах, как в фарисейском лицедействе, выворачивалось наружу самое сокровенное, что бы таить да таить от чужого погляда. Богомольцы, как чудилось Ивану, словно похвалялись друг перед другом своей отрешенностью от мирского и суетного, красовались приобщением к сокровенной Божественной Тайне.

Потом Иван присмотрелся к девушке в черной газовой косынке, надвинутой на брови, с молитвенной любовью смотрящей на Святую Деву отпахнутыми, влажными глазами, в голубизне которых зоревыми всполохами тихо играл свет от запаленных возле иконы свеч; молитвенная бледность, словно инеем убелила щеки девушки, но потом на щеках ожил румянец …утреннее солнышко, смывая ночные сумерки, осветило лесную снежную поляну… и девушка стала до того приглядиста, заманчива, что Иван, забыв обо всем на свете, очарованно следил за ней… будто и не в храме Господнем стоял, а сучил ногами на деревянном пятачке в улан-удэнском горсаду, скакал козлоногим бесом на материнских и отеческих костях …горсад, когда зажили без Бога и царя, сотворили на бывших могилках… вихлял боками под визги и стоны электрических гитар, рвущих в клочья летнюю темь над тополевыми гривами…

А девушка, так и не приметив зарного мужского погляда, причастилась и стала такой искусительной в своем ласковом умилении, что Иван едва выстоял службу, борясь с лихими помыслами, нет-нет да и с земной нежностью косясь на девицу. Позже стал мучительно сознавать, что это от мерзости душевного запустения, но в юности, как мать ругалась, дикошарый и дикокровый, навроде Гоши Хуцана, мог и на святой лик великомученницы Параскевы Пятницы пучиться так же, как на эту богомольную девицу: смуглые, гладкие щеки, в едва приметном, нежном пушке, и прихотливо, чувственно изогнутые губы, и шея, плавно и вольно текущая в плечи… Мог и эдак узреть иконный лик святой мученицы, хотя и терзался, и клял себя за то поносными словами. Прости, Господи, слабого человечишку…

И еще нужно было нажить немало лет, познать скорби житейские, чтобы, измаявшись грехом и грешным помыслом, устав от пустоты, войти, наконец, в храм с надеждой на спасение души, заблудшей в обесившемся мире, с покорной любовью к Богу и ближнему, с верой в бессмертие души, коей по грехам земным уговано либо прощение, либо вечные муки. Потом, уже не глазея на прихожанок, молил отпущения грехов и себе, и родове, просил покоя и воли, чтобы не отчаяться, не обозлиться, не сгореть в суетных страстях; и, как поминала бабушка Маланья, чуял, что светает на душе, словно расползается под утренним, нежарким солнышком огрузлый, серый туман, скопившийся за ночь.

3

Набродившись по городу, с грустью поминая свои юные лета, Иван спустился в гостиные ряды, где должны были открыться забегаловки — позная либо чайная. В ожидании присел на скамье под раскидистыми тополями, поматривая на ветхого старика, что тихонько мел асфальт возле трактира, на бурятский лад прозванного «Улан Туя». «Бедный старик, — вздохнул Иван, помянув своего покойного отца, Царствие ему Небесное, который дотянул хмельной век в Хабаровске, вот так же подметая улицы.— Одинокий, поди. Дети …кормильцы, язви их в душу!.. бросили, а пенсия, как у горемышных колхозников, – несчастные гроши, вот и добывает себе пропитание метлой…»

Старик через силу шоркал метлой, отдувался, а иногда, остановившись, что-то бормотал обвалившимся беззубым ртом и, спихнув на затылок сплющенную кепку, утирал пот со лба, озирался из-под куститстых, седых бровей. Что-то знакомое вымелькнуло в иссохшем лице, затянутом сивой щетиной… но тут старик, отпыхавшись, повернулся к Ванюшке сутулой спиной и опять зашоркал метлой трещиноватый асфальт.

«Нет, наверное, на земле работы благороднее, – праздно рассудил Иван. — Гадить-то все мастера – всю землю испоганили, — а вот убирают одни дворники за жалкие гроши…»

Прикрыв глаза, потирая висок, Иван мучительно гадал: где же он встречал этого дворника?.. и он бы вспомнил, но мешали привязанные веревочками к ушам, толстостеклые очки, таящие глаза старика. А дворник домел свой участок, прислонил метлу к изглоданной на корню, облупленной колонне гостиных рядов и стал выуживать из каменной урны пустые бутылки. Подслеповато жмурясь под круглыми очками, озирал горлышки на свет, прощупывал их пальцами, искореженными костоломкой, а уж потом тряскими руками пихал посуду в линялый, латаный-перелатанный, заплечный сидорок. О, Господи!.. Тут и распознал Иван в старике своего земляка, а по жене-покоенке Груне даже и сродника, – дядю Гошу Рыжакова… язык не поворачивался обозвать Хуцаном.

Безжалостное и насмешливое время не красит и комлистых мужиков, обращая их в заплесневелые, замшелые валёжины, но тут оно шибко уж торопливо и усердно порадело, – краше в сосновую домовину кладут. Сколь помнил Иван Гошу, годы не брали мужика, и, несмотря на седьмой десяток похаживал по Сосново-Озёрску, ядреный, осадистый, игривый …мимо девки да малины даром не пройдет, непременно ущипнет… но теперь, спустя без малого двадцать лет, перед Иваном горбился усохший, кожа да кости, вызеленевший, изветшавший старик.

Иван решил разминуться с земляком, будто не признал, как разминаются, сворачивая в проулок, с бывшими приятеля и знакомцами, от коих отвратилась душа, с кем не охота видеться с глазу на глаз, но тут случилось… Пока гадал: подходить, не подходить?.. к старику привязались два бича в грязной и рваной лопотине, истраченные жизнью почти дотла, но злобные.

— А тебе, дед, счас заеду в пятак, перевернешься кверху раком! — накинулся на Гошу ершистый бич. — Я те, сучий потрах, сколь базарил, чтоб тут не собирал бутылки?!

— Глаз на холку натяну! – буром попер на Гошу и другой бич. – Гони, тварь, пушнину…

— А ну, давай сюда, падаль!.. — ершистый потянул со стариковых плеч сидорок с бреньчащими бутылками.

— Да что же вы мне, ребятки, жизни-то никакой не даете?! — взмолился старик, не сопротивляясь, но еще придерживая сидорок за лямку. — Уж больше вам негде собирать, ли чо ли!?

— Ты у меня еще поговори, поговори! — ершистый пихнул кулаком в старикову грудь, и Гоша упал.

— Вы что творите, идолы?! — Иван кинулся старику на подмогу. – Я вам счас, мля… салаги-то загну, бичары!