Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

– Бравенько мы с ей посидели, почаевали, ранешнюю жись помянули. Про Левку обсказал. А мать твоя …прости ей, Господи : дескать, ты уж, Гоша, обижайся, не обижайся, а это тебя Бог покарал. Вилял, мол, вилял, да на вилы попал. Так от!..— Гошин взгляд стыло и обиженно заострился, и вдруг мимолетно проступило сквозь небритое, старчески обрюзгшее старопрежнее лицо Гоши Хуцана, но тут же и смеркло. — Но разве можно эдакое говорить?! — он опять безголосо заплакал.— Тут уж загинасся, под образами лежишь, а она мне такое… Ну да, ладно, Бог простит… Ты извини, Ваня, что я про мамку твою. Я супротив ее ничо не имею, Ксюша – великая труженица, всех вас вырастила, выкормила, на ноги поставила, да и тоже настрадалась с вашим тятькой, прости ему Господи. Крепко попивал… Не мать, дак не вем, что бы из вас и вышло. Может, не чише моего Левки…

– Нет, дядя Гоша, – восстал за отца Иван, – это ты напрасно… Грех на батю жаловаться: хозяйственный был мужик. Погуляет, так потом наверстает. Такой был хозяин, каких еще поискать в Еравне. Как ни крути, не верти, а девятерых нас вырастил. Кормил, одевал, обувал – мама-то на производстве сроду не работала.

– Это ты верно, Ванюха, – неожиданно согласился Гоша. – Молодец, что за батьку горой…Но приобидела меня Ксюша: за грехи, дескать… Мол, при твоем правеже и мужиков крепких зорили, на выселку посылали, и церкву в Укыре своротили, — вот, мол, за то и позимки тебе привалили… Тут уж домовина сзади волочится, а она укорила, старое помянула. А почо лишний раз тыкать носом?! Я свои грехи сам знаю. Дай, Боже, хоть до смертушки замолить… Я не оправдываюсь – смалу рос варнак варнаком. Что и говорить, молод бывал, со грехом живал. Все мы по пояс люди… – старик укрыл лицо иссохшими до кости, дрожжащими ладонями, словно прячась от наплывающих, страшных видений. – Ох, грешен я, Ваня, грешен. Да Бог, поди, милостив… Но и время такое было, Ваня, – новую жизнь зачинали, справедливую, вольную. Бедным, чтоб доступ был работать, учиться, лечиться. Не то что теперичи – легче помереть, чем болеть. На одних лекарствах разоришься… Ой, да чо говорить, эти демохраты, мать их за ногу, в такую яму народ спихнули, что и не выбраться, поди.

– Да-а… – раздраженно отмахнулся Иван, – тем же миром мазаны, что и ваши ленинцы. Если бы не Сталин, тоже довели б страну до ручки…

– Верно, Ваня, еще помянут Сталина добрым словом, такого же позовут, чтоб порядок навел, когда от таких, как мой Левка, проходу не будет. Счас-то уж в потемках на улицу не кажись — мигом обдерут, как липку, и в бока насуют. Вольный народ стал. Распустили… Раз Бога не знают, стариков н слухают, чем их уймешь — силой одной, вот и позовут Сталина. Так и будет, помяни мое слово. Ежли, конечно, за веру не возьмутся…

Старик еще долил чаю и виновато, по-отечески ласково посмотрел на Ивана.

– Нечем и отпотчевать-то. Едва, Ваня, концы с концами свожу. Хлеб с солью, да вода голью… А может, рюмочку налить? Я-то уж давненоко в рот не беру… А то налью, призаначил чекушечку пояницу натирать.

– Да нет, спасибо. Я шибко-то не балуюсь.

– Смотри, а то, может, рюмочку, – но коль гость, сморщившись, помотал головой, Гоша снова вспомнил свою встречу с матерью Ивана. – Я уж Аксинье не стал перечить. Я на ее сердца не держу. Хотел, правда, из Святого Писания напомнить…— старик тяжело поднялся с корявого, шаткого стула, пошел, кряхтя и пристанывая, в светелку, где у него чудом умещались комод и железная кровать, бережно взял с тумбочки, что тулилась в красном углу, Библию и снова присел к столу. Погладил книгу знобко дрожжащей рукой, словно любимое чадо по головушке…

– Тут, милый мой, все для души припасено. Любой ответ сышешь. Да…— старик полистал Библию и, почти прислонив ее к очкам, стал медленно читать, шамкая беззубым ртом и причмокивая увядшими, синими губами.— «Не судите, да не судимы будете. Ибо…— тут поднял суковатый, искривленный палец,— ибо каким судом судите, таким и будете судимы; и какой мерой меряете, такой и вам будут мерить». Вот оно как, паря… Хотел я твоей мамке сказать, да уж не стал.

– А что ей говорить-то?! — приобидевшись за мать, пожал плечами Ванюшка.— Она все это понимала и без Библии – душой, и жила по заповедям. Посильно, не без греха, конечно… Вот в Евангелии: дескать, возлюби ближнего больше, чем себя самого. А любишь ближнего — значит, и Бога любишь. Вот мать ради ближних и прожила век…

Старик, помышляя о своем, согласно улыбнулся и покачал головой:

– Так-то оно и так, Ваня, но я тебе чо скажу: каким уж страшным судом человек сам себя судит, людскому суду о-ой далеко.

– Редко кто себя судит, — Иван отмахнулся от стариковских речений, — чаще оправдываются. Мало кто в полную душу кается.

– Твоя правда, сынок… Ну да, ладно, чо мы это завели то да потому. Пей чай, раз уж покрепче не хошь.

Старик со своей одинокой, неряшливой и слезливой старостью затяготил Ивана; ему стало тошно, приторно в сумрачном жилье, провонявшем сырой плесенью, мочой и потом; хотелось скорее глотнуть свежего воздуха. Он тут же засобирался, суетливо и отчужденно прощаясь. У порога старик перекрестил парня и прошептал:

– Ну, храни тебя Бог, Ваня… Не знаю, свидимся ли еще. Помру я, однако… Но не поминай уж лихом.

6

Иван помянул лихом Гошу Хуцана, едва выйдя за порог: «Ишь ты, наш пострел везде поспел: здесь погрешил вволюшку, и на том свете охота весело пожить…»

Припомнилась тихая обыденная служба в Богоявленском соборе, что белеет лебяжьи на высоком берегу Иркута; ввалились торгашки… по жирным золотым перстням и соболинным мехам видно… стали пытать богомольную старуху: какому богу свечу ставить, потому что ревизия на носу. Старуха растерялась: дескать, святого Макария надо просить, тот ведает торговыми делами, да вот, беда-бединушка, иконку его не видала в храме; и тогда воткнули бабоньки толстенные свечи пред ликом Спасителя – видно, крепко проворовались, – и что-то пошептали жирно крашенными губами… Ванюшке послышалось, будто просили, как ранешние варнаки: Господи, прости, в чужую клеть пусти, помоги нагрести да вынести. «Вот так же, – злорадно прикинул Иван, – и Гоша, поди, молится…»

Но тут же и сомнения одолели: ведь не святых, но грешников ради являлся Господь, и, может, старик выстрадал на вшивых тюремных нарах и в гнилом бараке, вымолил в церкви прощение, как разбойник Кудеяр?.. В услужливой памяти ожил дед по матери, Любим Житихин, забайкальский старовер. У Ванюшки тогда начиналось детство, а дед Любим, переваливший век, впал в детство, вот они, что старый, то и малый, спорили, не поделив вареные картохи. Узрелся памятливым оком дед Любим, и донеслось заунывно, приглушенно, будто с небес, как, тот отмашисто и двуперстно крестясь на древлие образа, громогласно рек нареченную молитву, а потом тянул в застолье «Кудеяра»: