Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Молодец… У вас, Краснобаевых, все ребята путние, работящие, не то что мой сынок, Левка. Слыхал, поди, чо утворил?..

— Ну, это при мне было, я тогда еще в деревне жил, — уклончиво отозвался Иван, намекая на погубленного братом Ревомира.

— Да не-е, — понял его Гоша, — не про то я. Он тут почише утворил… Вот ты, молодец, голодом-холодом жил, с пеленок нагляделся да натерпелся от батьки свово, прости ему Господи, а ить выучился, в люди вышел. Да смалу, паря, шибко смышленный рос, да такой язычный. С бабкой Маланьей, бывало, заспорите, а мы с Петром смеемся: что старый, то и малый, адли…. О лоняшнем году статейку твою читал в газете, как сельских богатеев кулачили. Кулаков, паря, выгораживаш, деда своего Калистрата. Ну да, каков поп, таков приход – одна родова. Оно, верно, наломали мы дров, ох, наломали… Но ты, милый мой, одну правду написал – кулачью, а была и другая —бедняцкая…

— Правда всегда одна, – загорячился Иван, внук Калистрата Краснобаева, богатого забайкальского скотовода. – Правда была с крепкими мужиками, с кулаками… Это зажиревшие дворяне да прокуренные, чахоточные разночинцы предали и Бога, и царя. А крестьяне что, крестьяне – дети земли. Вот их большевики ваши и принесли в жертву… да еще батюшек приходских. А дворяне да наша гнилая интеллигенция – эти за что бороли на то и напоролись.

— Скажу тебе, Ваня, и среди кулачья случались похлесче бар: иной трудом своим хлеб добывал, другой на батрачьей шее ехал.

— Может быть, – поморщился кулацкий внук, – но голытьба, которая с наганами бегала, разоряла крепкие хозяйства – лодыри да пьяницы.

— Ишь ты, ловко, — не желая воду в ступе толочь, снисходительно подивился Гоша и с близоруким прищуром вгляделся в молодого да раннего Ивана, — по-ученому, паря, рассуждаш… А мой-то Лёвка совсем с пути сбился. Как смалу пошел шарамыжничать да хулиганить, так и по сю пору не унялся. А уж и сам-то в летах… Как сел тогда за бедного мово сыночка…— Гоша махнул задрожжавшей рукой и, кое-как выудив из брюк замызганный платочек, стал вытирать слезы. – Отсидел, и пуще за волю взялся: и плут, и картежник, и ночной придорожник. Сколь уж раз садили… В последний раз вышел на свободу да чуть родного батю, жиган, на тот свет не спровадил. Да… Я же здесь лет пять, а перед тем в деревне, под городом жил. Там и домишко завел… Лёвка освободился …это уж после третьей ходки… и ко мне махом. Ох, и натерпелся я, паря, — кому сказать, не поверят. От наградил Бог сыночком!.. Как напьется, так и с кулачьем на отца кидатся. По соседям и спасался. Да… А уж пил всяку заразу: и деколон — кондяк с резьбой, говорит, — и политуру, и капли аптечны. Путем нигде не робил, пил да кутил. Вот ишо в карты играл. А как шары зальет, так и с кулаками на отца. А потом… – Гоша опять заплакал, – поверишь, не поверишь, отца родного в карты проиграл. Да… Ночью пришел со своими варнаками, двери ломом подперли, ставни придавили, а потом избенку и запалили… Слава Те Господи, соседи прибежали, выручили, а то бы так живьем и сгорел. От оно как… Опеть посадили, да так, поди, и сгниет на нарах… И я уж не жилец на белом свете.

Суровый народился в Иване голос покоенки – бабушки Маланьи: «При жизни Господь покарал тебя, Гоша: коренья подсек секирой и выдрал твое худое древо…» А так оно и вышло: и удавленица Анфиса, мать Гошина, и Сила, отец взрастивший, и Самуил, отец зачавший, и жена Груня, сгоревшая в бесноватой святочной коляде, и застрелянный братцем Ревомир, и Лева, братоубивец, не вылазящий из тюрьмы, – все беспуто сгинули, и судьбы, что в руце Божией, как жилистый, хваткий, пашенный мужик, выкорчевала Гошину родову с корнем.

— И за что мне на старости лет такая казь Господня?!

Глаза старика, линялые, утратившие былую черемуховую чернь, мелко и часто задрожали под очками, а по морщинам на запавших, щетинистых щеках струились тихие, покаянные слезы, от коих, по речению святых отцов, светлый праздничек на небе.

5

Старик снова налил в граненный стакан бурое снодобье, и, чуть слышно прошептав молитву, перекрестив настой, медленно выпил.

– Давно, сына, в Еравну-то давно заглядывал? Тянет, поди, на родину…

– Давненько не был, – виновато вздохнул Иван – Все собираюсь съездить порыбачить на озерах. Да жизнь такая пошла бегучая. Все некогда.

– Рыбалка в Еравне знатная. Отец твой, Царствие ему Небесное, первый рыбак был на все село. Шибко фартовый… Земляков-то видешь?

– Нет, давно никого не видел. Года три назад мать приезжала к Алексею, а тетя Варя Сёмкина ее навещала. Видел мельком. Старенькая… Меня едва признала.

– Дак и кого тебя признаш – борода, что лопата, – улыбнулся старик, откровенно любуясь парнем, – но, поди, и ума палата… А Варуша мне, паря, частенько писала …как меня у хозяйна закрыли… да все про божественное. Иконки посылала, на ум наставляла. Простая деревенская баба, а откуда чего набралась, ума не приложу?! Ежли б не Варушины письма, дак и не вем, как бы и выдюжил на зоне, не сдох, яко пес смердящий… Уж при смерти лежал …товарищ освободился, с им весточку Варуше послал, попращался …но одыбал, отвел Господь смертушку.

– А с тетей Варей снова не сошлись?

– Да ить мы и прожили-то без году неделя… Ой, Ваня, кого уж нам сходиться, когда, паря, со дня на день в глину зароют. Но заезжат другой раз, напару в церкву ходим… Ты в городе-то у кого остановился?

– Да у меня же брат Алексей в городе, племяши…

– От Варуши слыхал, крепко зажил Алексей: на японской машине разъезжат …блядовозками зовут… да такой себе, паря, каменный дворец отгрохал, дак ой-ё-ё! Ранешним партийным начальникам такие дворцы и в сладких снах не снились. В Кремле вон какие шишки сидели, а либо бессребренники, навроде Сталина, либо боялись и крохи приворовывали, чисто воробьи… А ить Алексей из шоферов вышел. Как раньше пели: кто был ничем, тот станет всем…

Иван нахмурился: не по нраву пришлось, что старик треплет имя братово.

– Ну, зажил крепко, ну, и ладно. Не завидовать, радоваться надо, что из грязи да в князи. Пусть лучше наши русские богатеют, чем нерусь поганая, которая капитал гонит за кордон. Наши хоть здесь свои капиталы в оборот пустят, стране на пользу.

– А все Алексею повалило, как женился на Марине, в зятья угодил к Исаю Лейбману… О, Господи, со всех боков перероднились… – старик хлипко засмеялся, как заплакал. – Мы с тобой по Груне моей сродники – они с матерью сестреницы, и через Алексея – тесть-то Алексеев, Исай, вроде, как брат мне… Слава те Господи, хоть не пришиб того, не принял грех на душу… Ну, ладно, Бог с ним… Как мамка-то твоя?

– Да ничего, жива-здорова, слава Богу.

– А я ить, Ваня, с мамкой твоей видался, когда она у Алексея гостила.

– Да?.. А мне мать ни слова не сказала…