Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Едет Троцкий на козе.

Свердлов на собаке.

Свердлов Троцкому сказал:

«Мы с тобой казаки…

Свадебщики оробело притихли за столом, а гость пытливо вгляделся в старика инистым взглядом.

— Вот те и красный партизан, — удивлено протянул отец.

— Не обращайте внимания, наш папаша умишком слаб, — поспешил заверить Хитрый Митрий и тихо заиграл в гармонь. — Хорошо хоть имя свое помнит.

— Троцкий-то ладно — враг народа, а вот насчет Свердлова — это он рисково, — рассудил Гоша Хуцан, в былое время партийный верховод.

— Да-а, какой с него спрос, – махнул рукой отец. — Дитя дитем, с нашим Ванькой спорит…

Иван Житихин подошел к деду Кире, бережно обнял его, уже совсем сморенного, и повел домой.

А из кухни вывалился краснобаевский зять Фелон Хапов и, распихивая плясунов и плясуний, стал пробиваться до гармониста; добравшись, стал что-то настойчиво требовать. Хитрый Митрий вначале воротил от него потное красное лицо, потом досадливо сплюнул и утихомирил гармонь, но когда все снова расселись по лавкам, тихонько, исподвольно заиграл, сопато, в нос напевая: «С берез, неслышан, невесом, слетает желтый лист…» Возле гармониста тут же завертелась молодая парочка — незнакомые Ванюшке парень с девкой. А Фелон, словно репу из гряды, выдернул с лавки невесту, прижал ее граблистыми руками и, едва перебирая ногами, завис на ней. Невеста, испуганно и брезгливо косясь на Фелона, тут же просящим взглядом озирая застолья, пыталась отпихнуться, но рыбак лишь крепче вжимал ее в себя. Алексей поднялся со вздохом, ничего доброго не сулящим, похлопал зятька по плечу, на что тот лишь отмахнулся; тогда Алексей ухватил его за плечи и оторвал от невесты. Фелон, бросив кралю, сгреб жениха за грудки, и наведомо, что бы случилось, но тут, слава Богу, резво подскочил Хитрый Митрий, и они вдвоем с Алексеем силком уволокли рыбака из горницы. Сейчас руки за спину завернут до хруста, стянут сыромятными вожжами, унесут в огород и кинут в баню, — прикинул Ванюшка, потому что буйного зятька уже не раз мужики вязали, чтобы очухался и не мешал гулянке.

3

Из калитки, ругаясь на чем свет стоит, вывалился Никола Семкин, тощий, рукастый, с печально обвисшими хохлатскими усами. Видимо, пошел молоть злым языком что попало, полез на рожон, цепляясь то к хозяину, то к Хитрому Митрию, его и турнули, чтоб охолонился. Чудом держась на ногах, Сёмкин побрел было вдоль Озерной улицы, но, загнув некорыстный крюк, снова приткнулся к избе Краснобаевых.

— У-у-у, мироеды, дышло вам в рот!.. — погрозил он открытому окошку, откуда после слитного гомона, хмельных выкриков вдруг потекла в ночь стылым ручейком неожиданно горькая после частушек и пляски, щемящая душу «тонкая рябина», которой сроду не перебраться к дубу.

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,

Го-оловой склоняясь до самого тына…

— Я вам иш-шо покажу, и-и-к!.. — громко икнул Сёмкин, — покажу, кто такой Сёмкин… и-и-к!.

Утихнув, стал натужно вслушиваться в девичье старадание.

Как бы мне, рябине

К ду-убу перебраться,

Я-а б тогда-а не стала

Гнуться и качаться-а…

То ли не разобрав пьяным разумением, о чем страдают, то ли назло, завел свое; не запел даже, а с зубовным скрипом, жестко отсекая каждое слово, захрипел:

— Мы мирр-рные… люди! — секанул рукой, будто саблей. — Но наш!.. бронепоезд!.. стоит!.. на запасном… пути!.. — погрозил кулаком в окошко, но тут увидел, что за столом начали разливать и, пуще раздраженный, забористее матюгнулся.

— Ты лучше иди отсюда подобру-поздорову! — высунулся из окошка захмелевший Алексей. — Иди, иди, раз по-людски не можешь сидеть. Герой с дырой… Топай, топай, а то ведь я выйду, не посмотрю, что ты сосед. Ишь, разляялся…

— Кто там, Леша? — невеста попыталась из-за спины Алексея выглянуть на улицу.

— Да тут… дурак один, — Алексей досадливо отодвинул ее от окна, а Сёмкину еще наказал. — Давай, давай, двигай… контуженый… Тетю Варю жалко, а то бы сдал тебя куда надо.

— Меня, сопля зеленая, выгонять! — крикнул Сёмкин Алексею, который уже отвернулся от окна. — У меня в дому, ш-шенок, рос… крестничек, считай… и меня же выгонять?! Задавлю! — Сёмкин стронулся с места, но, выписав короткую дугу, точно не в силах вырваться из темного, невидимого загона, снова уперся в палисадник Краснобаевых, и мутный взгляд его ткнулся в крутую Алексееву спину, на которой лежала пухлая молодухина рука. — Буржуи!.. Кулачье проклятое!..

Бабушка Будаиха и Ванюшка, забыв на время о своем, испуганно и жалостливо следили, как шарахается около палисадника бедный Семкин. А в избе опять запели:

Куда веде-ошь, тропинка ми-илая-я…

Старательно, но уже с невольным жалобным подрогом в голосе выводил Алексей, добрый песельник в краснобаевской родове, — в застолье от его песен плакали иной раз и бабы, и мужики. Когда Алексеев голос стелился долу горьковатым дымом, наверх взлетал отчаянный голосок сестры Шуры.

Кого-о ждала-а, кого люби-ила я-а,

Уж не воро-отишь, не-е верне-ошь.

Потом голоса сплетались, сливались, как глубокая, по-таежному глухая речка с тоненьким ручейком, скачущим по каменистой россыпи, сбегающим с горного гольца в падь; а то вдруг пела одна Шура, — брат лишь подтягивал, и от голоса ее, до звона жалобного, сиротливого, все, еще недавно гомонившие, плясавшие, обсуждавшие выходки Фелона и Николы Сёмкина, разом затаились: Иван Житихин сидел, потопив лицо в ладошках, так что далеко в щеки растягивались сплюснутые губы и зауживались печальные, сыро поблескивающие глаза; Варуша Сёмкина, нет-нет да и беспокойно взглядывая на улицу, где колобродил ее мужик, слушала, подперев голову рукой, и согласно песне качала головой; отец перебирал кисти праздничной скатерти и, вроде, томился песней, мучился, хотел, чтобы она скорее вышла вся, перестала сосать душу; мать давно уже уронила голову на грудь, бессмысленно уставившись в тарелку с разоренным холодцом.

Красиво пели брат с сестрой, до слез красиво, пугающе красиво, поэтому никто и не совал свой голос; Марина спробовала припариться, но голос ее с жестянной чужеродностью врезался в мягкую и нежную песенную кудель, и свадебщики недовольно покосились в ее сторону, а сама она ревниво поджала рот, отчего гуще проступил черный пух над верхней губой.

Лишь Хитрый Митрий, не пуская песнь в душу и уморившись играть на своей разукрашенной хромке – роса щедро выпала на его лысоватый, резко скошенный лоб, – весело чокался с Исаем Самуилычем, махом выпивал, закусывал, суетливо тыкая вилкой, цепляя то добрые навильники соленой капусты, то холодца; при этом он еще о чем-то деловито переговаривался с краснобаевским тестем, который в ответ ласково улыбался, но смотрел с холодноватой мудростью, отчужденно, поэтому казалось, что улыбчивые губы, притаенные в черной шерсти, жили одной внешней, прилюдной жизнью, а глаза совершенно иной жизнью, внутренней, стыло расчетливой. Тесть, как его уже все величали, беспрестанно курил, стряхивая пепел сигареты в поставленное для него блюдечко. Покуривала напару с ним Маруся-толстая, оставшись вроде не при деле, когда отчестушили, отплясали.