Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Вы не вейтеся, чайки, над морем,

Над моею больной головой…

Мать, как обычно, затянула не то песнь, не то плачейный вопль.

Бывало, сойдутся мать с Варушей в сёмкинской избе и, крадучись, пока мужиков нету, выпьют по рюмочке «красненькой», а потом, прижавшись головами, завопят песнь-причеть, как две разнесчастные вдовы, и Ванюшка, играя в темной сёмкинской горенке крашенными в два цвета бараньими ладыжками, сбавит игру, вслушается, весь затаившись в жалости к матери и тетке Варе, боясь расплакаться, но жалость приступает не тяжелая, — ясная, сквозная, как осенний воздух. Сейчас же эта материна песня раздражала, и, точно она раздражала не только его, в избе завелели другую, современную:

Марина, Марина, Марина,

чудесная девушка ты!…

4

С оглядом на краснобаевскую избу, откуда теперь слышался чей-то молодой, крикливый голос, бабушка Будаиха подошла к своей калитке, увидела Ванюшку, все припомнила и, повертев в руках узелок с его одежонкой, призадумалась. В это время Сёмкин, загибавший возле Краснобаевых, пьяные круги, нос к носу столкнулся с бабушкой Будаихой, и, не признав ее в темени, обложил крутым матерком.

— Мухэй шолмос, ябалдаа эндэхээ! — испугавшись, от неожиданности выругалась и старуху, проворно отпихнув хватающегося за нее Сёмкина. — Сапсем башка пропивал. Яба, яба спать.

— О-о-о! Бабушка Будаиха, соседушка моя, сайн байна-а! — размахивая вялой, расслабленной кистью у самого старухиного лицо, тянуче завел Сёмкин. — Ты у нас, баушка, человек. Люблю я тебя… Дай-ка поцелую…

— Яба, яба! — не выносящая сивушный дух – а от дыхания соседа можно было сразу же закусывать — брезгливо развернулась и пошла через дорогу к своему дому.

Через две усадьбы от них, на лесах недостроенного дома, назначенного под музыкальную школу, ребятишки играли в прятки. Когда после песни свадебщими умолкли в избе Краснобаевых, чисто послышались ребячьи голоса, падающие с лесов на улицу с протяжно-звонким бульканьем, точно камешки обрывались в затаенную воду. Прятки надоели, и ребятишки надумали сыграть в войнушку, рядясь кому быть «белыми», кому «красными», потому что никто не хотел «воевать» «белогвардейцем».

— Ладно, робя, давай по-новой считаться, – велел Маркен. — А потом жребий кинем: кто будет “белый”, а кто “красный”.

— Чур считаю, чур считаю! — затрещал Базырка и, когда все чинно расселись на ошкуренной сосне, утихомирились, бойко проторараторил. — Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе голить! Сохатый, выходи!

— Базы-ыр! — услышав голос внука, позвала старуха. — Ерышта эжидээ.

Но внук, заигравшись, увлекшись считалками, не слышал бабушкин зов; тогда она крикнула громче и сердитее:

— Базыр! Радна!.. Яба гэртээ!

На лесах притаились, а потом, видимо, после перешептываний, Базырка капризно отозвался:

— Ерэхэб, эжи!

Это было ребячье «сейчас», которое может тянуться и час, и два, и три, пока кто-то из старших не пойдет с палкой и не загонит парнишку домой. Вот так же, бывало, мать не могла докричаться Ванюшку, оторвать от игры и загнать в избу, и приходилось брать березовый прут; сейчас же он точно не слышал игру, а если и слышал, то она никак не касалась души, – там , продуваемая насквозь, светилась пустота.

Старуха еще постояла, вытягивая время для раздумья, затем, что-то по-бурятски проворчав себе под нос, вздохнула, простилась с давно уже погашенным днем, загадала новый подобрее и, перебросив руку через жердевый заплот, нащупала вертушку — калитка отворилась. Ванюшка прошмыгнул в ограду вперед старухи, но потом, будто вспомнив неотложное дело, заполошно кинулся назад, чуть не уронил бабушку с ног, далеко в сторону отвалив легонькую калитку. Остановился раздумчиво посреди улицы и побрел на берег озера, где по теплу, случалось, переживал под тихий переплеск вечерней ряби свои ранние обиды.

А Сёмкин, все так же покачиваясь возле краснобаевского палисадника, вдруг негаданно для привычного хрипа, звонко и молодцевато вывел:

А Ленин такой молодой,

А Сталин опять впереди!..

Голос, скорбно прозвенев, сорвался в сухой сип, потом в надсадный кашель, раздирающий грудь, коя на своем веку и в зимних окопах стыла, и мокла в ледяной зоревой воде, и пыль глотала печную. На пьяные глаза угодила лямзинская «легковушка», и Сёмкин, набычившись, пошел на нее и, пнув дверцу, сверзился наземь. Но тут, слава Богу, выбежала простоволосая Варуша, ухватила мужика подмышки и, сквозб слезы коря его, обмягшего на бабьих руках, поволокла к дому.

5

Небо и месяц заволокло тучами, но из серебристых прогалов навеивалось бледное, неведомое сияние, мутновато и призрачно расцвечивая землю. От заплотов легли поперек мертвенно-бледной улицы тревожные, налитые густой темью, долгие тени. В избе Краснобаевых, завели патефон, и Лидия Русланова с деревенской заокольной печалью, величаво голосила:

Как у нас, голова бесшабашная,

Застрелился чужой человек…

Ванюшка, вернувшись с озера, тихо приотворил калитку и тут же испуганно отпрянул, прижался к привратной верее, охлеснутый забористым лаем. Никола Сёмкин, которого Варуша не смогла угомонить и уложить спать, вырвался из дома, снова пробился в краснобаевскую ограду, где нос к носу и столкнулся с Хитрым Митрием. Высрамил того, и мужики рыча сцепились, но пока еще не мутузили друг друга, хотя Митрий, приземистый, дородный, прижимал сухостойного соседа к поленице дров тугим брюхом, распирающим до треска белую сорочку.

— Я воевал, падлюга, ранения имею, а пошто мне жизни-то никакой не даете?! — рыдал Сёмкин, срывался, подвизгивал и, удушено изгибаясь, рвал на себе ворот рубахи. — Ты, кулацкая морда, от жиру лопашься, а я как был голь перекатная, так голь и остался! Да?.. Вот тебе, накоси-выкуси! — он с лихим вывертом сунул Хитрому Митрию под нос остервенелый кукиш.

— Я-а-а… кулацкая морда?! — со злобным изумлением переспросил Хитрый Митрий, отмахнув от лица сёмкинский кукиш и пуще побагровев одуловатым лицом. — Да я тебя придушу как собаку за такие слова. У меня тятя партизанил, кровь за тебя, гада, проливал.

— А-а-а, — так отмашисто секанул рукой Сёмкин, что по-тараканьи встопорщились линялые усы, — знаем мы ваших партизанов, по заимкам прятались. Кровь они кулями проливали…

— Да тебя!.. тебя!.. гнида!.. — Митрий стал задыхаться, — тебя, падла, за это, знаешь!.. тебя задушить мало, — он потянулся бурыми, набрякшими кровью, короткопалыми лапами, будто и в самом деле хотел придушить Сёмкина, но тот сразу же отступил на шаг.

— Я, я, я!.. я воевал! — Сёмкин заколотил себя в грудь. — А ты тут пузо растил, жир копил.

— Я в десять лет наравне с мужиками робил, козлина! — не слушая выкрикивал свое Хитрый Митрий. — У меня одних грамот полон комод. А ты всю жизнь лодыря гонял да водку пил. Лень было упираться — в рыбинспекторы подался. Хорошо вон Исай Самуилыч, расчухал, раскусил тебя, гада, и подсказал начальству, чтоб гнали в шею.