Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

– Вот вы, кумунисты, деревенских хозяев-то разорили… кулаки, вроде… на выселку послали. Иные там, горемышные, и сгинули, Царство им Небесное… А чо же вы за богатых евреев-то не взялись, за купцов да лавошников? Те и торговали, и народ спаивали, и золотом промышляли… Сколь их у Домне торговало…

И припомнилось старухе, как сынок ее Петр после Покрова Божией Матери запряг жеребца в кошевочку, оббитую сохатинными шкурами, усадил свою Ксюшу богоданную и махнул в соседнее село Домна. А вот-вот обвенчались – новожени, еще… И набрали молодые в еврейской лавке всякого товару – семья-то немалая, девять парней и восемь девок, а с молодухами да внуками за стол сядут, так и не сосчитать. И Петр, сынок, хоть и прижимистый был, как тятя Калистрат, а решил-таки ублажить свою Ксюшу: поторговался с евреем-лавочником да и взял ей крепдешиновое платье. Но вот бединушка, не примерила Ксюша в лавке, не вызнала, что платье с таким вырезом, – напялишь, и все титьки наголе. Это уж дома, в Укыре одела похвастать… Свекруха Маланья увидала, с испуга лоб перекрестила, свекр Калистрат глянул, давай ругаться: «Вязи, деука, взадь. Обмяняй алибо сдай… Чо же ты будяшь, яко жидовка, голым пупом свяркать?!» Отвезли в лавку… А потом, как начали раскулачники справных мужиков зорить и на выселки посылать, богатые евреи, видно, учуяли, что палёным завоняло, что коммунисты и до них могут добраться, заворошились, будто мураши перед дождем, стали все распродовать и куда-то кочевать. В комиссары, поди… О ту пору снова поехал Петр в Домну и купил железную кровать по дешевке. Калистрат укорил сына, жалеючи бедных евреев: «Они хошь и нехрясти, да горе у людей, а ты и воспользовался горем, по дяшевке кровать сторговал. Грех это, Петро…»

— Чего же ваши комиссары-раскулачники богатых жидов не тронули? Которые торговали тут, золото скупали…– бабушка Маланья колюче уставилась на Гошу. – Почему? Да потому что сами ваши комиссары – жид на жиде сидел и жидом погонял. А ворон ворону сроду глаз не выклюнет.

Гоша растерялся … об этом он раньше боялся думать, а потом и вовсе запамятовал… но тут же, сухо откашлившись, удивленно покачал головой:

— Да-а, бабка Маланья, рисковая ты старуха. Навроде, деда Анфиногена, – тот про жида и анчихриста красного орал и доорался. Первого «к стенке» и поставил Самуил Моисеевич… По ранешним-то временам тебя бы за одно слово «жид» упекли. Не посмотрели бы на твою старость. И статья такая была… Ты шибко-то язык не распускай. Много знай, да мало бай… А с другого бока взять, кому ты молишься, Меланья Архиповна? – коль старуха не стала больше при нечестивом Имя Божие поминать, то Гоша сам и ответил. – Жиду-у… Ведь Христос-то ваш из евре-ев, – и ехидно, дробненько захихикал, эдак снизу заглядывая в растерянное лицо старухи своими мелкими глазками, истаявшими в набухших смехом щеках. Ну, вылитый бес, и рожки, вроде, намаячились из смолёвой кудри…

Старуха горько пожалела, что втянулась в пустобайство, что треплет суесловно Слово Божие, будто пустосвятка прицерковная, и боялась: оморочит ее Гоша пучьими словесами, как тенётами, потому что верила по-детски и… оборони Бог!.. не пытала веру студенным умом и сомнением, бессознательно чуя: рухнет вера под напором лукавого мышления, как нежная запруда под натиском шалого половодья. Не ведала азы и буки, не читала Священного Писания, но, крещённая по рождению, полвека… потом комиссары церкву закрыли, а батюшку угнали в каторгу… молилась в церкви Спасу, Божией Матери, ангелам, архангелам, серафимам и святым угодничкам, исповедаясь и причащаясь, ревниво блюдя посты, постные дни, и на службах внимала батюшке не слухом лишь, а всей душой, воспаряющей горняя, – и скорбеющей о своих грехах, молящей спасения, и славящей Отца Небесного. Душой и разумением своим одолела Евангелие Христово… вот, разве что, и душой, и памятью не осилила Ветхого Завета, заблудилась в долгих еврейских родах. А потом, года за два до смерти, богоданный Калистрат, на старости лет совсем обезноживший… с ботажком едва по избе перебирался… после вечорошней молитвы вслух читал Евангелие и, в свое время четыре зимы отбегавший в церковно-приходскую школу, даже толковал Нагорную проповедь.

Но вот теперь, когда Гоша обозвал Спасителя чуть ли не «жидом», она разумением своим понимала, что у Бога нет нации, Он лишь воплотился в богоизбранном еврейском народе, христолюбивые сыны которого, внемля святым словесам пророков своих, ждали Мессию; но когда явился Христос и учил, многие из народа израилева, искушенные дьяволом с его золотым тельцом, не приняли Христа и ревели Пилату, чисто коммунисты на маевках: «Распни Его на кресте!..» Чуяла все это бабка Маланья, но не умела толковать словами, да и не шибко и хотела, а посему отговорилась так-сяк:

— Оно, конечно, еврей еврею рознь. Есть и добрые, которые не жиды… Одни Христа ждали, другие своих пророков побивали…

— О!.. – Гоша победно вознес кверху палец. – Как во всяком народе, и таких и сяких вдосталь… Дак вот, те, которые кулачили да ваших попов разгоняли, те за бедных горой и стояли. По царским тюрьмам да каторгам страдали, потом за русский народ от белой сволочи муки да погибель принимали… Чтоб мы счас жили, не тужили.

3

Старухе обрыдло Гошино блядословие, и чтоб осадить того, увести разговор в сторону, спросила: мол, Силу Анфиногеныча-то поминаешь.

— Поминать, как он, кровопивец, над матухой изгалялся?.. Я подрос-то, своротил тятьке санки набок, — с тихим и радостным злорадством припомнил Гоша.— От тоже семейско отродье, а!

Бабушке Маланье чесалось высказать ему сгоряча: да какой к лешему твой тятя семейское отродье, коль еще в парнях шатнулся от родовы, да и та отбилась от коренной семейщины, в скрытники пошла; а потом, опять же молвить, и какой он тебе тятька, ежели мамка тебя, Хуцана, прижила от проезжего молодца, — хотела это старуха выговорить в сердцах, но, видимо, посовестилась, придержала язык за зубами.

— А тятькиных братовьев, этих скрытников клятых… Ипата с Харитоном… за хохол да рылом об стол. Все-ех к стенке поставил мой…— он чуть было не ляпнул: тятя, но поправился — комиссар Самуил Моисеич.

— А почо отца-то ихнего забрали, Анфиногена старого? Чо он вам худого содеял, свята душа на костылях…

— Свят да больно лохмат. Народ булгачил…

— Деда своего, Хуцан, не пожалел…

— Да-а… – скривился Гошка, — я их родову сроду за родню не почитал… Дед Анфиноген-то был ишо та птица… Громше всех ревел про анчихриста со звездой во лбу. «Этого в перву голову, чтоб народ не сомущал», — велел Самуил Моисеич… О, мужик, дак мужик был — Лейбман-Байкальский! — Гоша загнул над столом толстый палец, и чуть не проболтался, что на сыновьих радостях хотел было поменять фамилию с Рыжакова на Лейбмана — имел на то кровное право, и теперь величался бы Георгий Самуилыч Лейбман, а может, и — Лейбман-Байкальский, но бывший катаржанец отговорил наблуженного сынка менять жеребца на переправе.