Владан Десница - Зимние каникулы

Но миновало и это. Нагрянули немцы и превратили наглых поджигателей в свою покорную и льстивую прислугу, а затем навлекли ливень авиационных бомбардировок на города, чьи беззаботные дотоле жители лишились своих домов, имущества, разбежались и разошлись в разные стороны, так что пришлось им искать убежища даже в сожженных Смилевцах. Жалкие, никем не презираемые, они прозябали здесь как могли и умели; сидели по вечерам возле очага в Ичановом доме, помогали хозяину, развлечения ради, разбирать кукурузу и в разговоре узнали от него и от старой попадьи Даринки местную версию истории Миле Плачидруга, чье далекое и неведомое им прежде имя днем и ночью навязчиво бросалось в глаза с мраморной доски на здании здешней управы. Чуть в сторонке, в уголке, Екина и Йово развлекали крохотную Капелюшечку погремушкой из сухих горошин в консервной банке, уча ее произносить их имена.

В опустошенности всякая мелочь мгновенно рождает воспоминания. Из любого пустяка дает росток история. Всякий черенок превращается в памятник. В Смилевцах так же, как и в любом другом месте. Жаждущее воображение оплодотворяется любой частичкой познания. Обломок средневековой шпоры, извлеченной лемехом плуга из распаханной могилы, может вызвать перед нашим взором вереницы мчащихся в атаку латников, старинный ключ, откопанный в солнечном винограднике, отпирает нам двери давно исчезнувшей с лица земли обители тамплиеров и на цыпочках вводит нас в их мертвое бытие. Пробитый шлем в придорожной канаве, еловый крест над телом чужеземного воина, погибшего совершенно случайно, вне программы, отмечает целую человеческую жизнь. Жизнь, которая здесь, на глубине двух пядей под нами (ибо неглубоки и поспешны эти солдатские захоронения на марше, перед приближением ночи), лежит уже распавшаяся в кожаных ремнях, в слишком просторной каске, с флягой на истлевшем боку. И миска, из которой сейчас мирно пьют цыплята, и брошенная винтовочная обойма, и позеленевшая гильза от сигнальной ракеты, которую теперь используют как свистульку деревенские ребятишки, — все это памятник, все это отшумевшая жизнь.

За недостатком газет, тетрадок с дешевыми романами и разговоров в цирюльнях горожане уже привыкли к вечерним рассказам Ичана. El nostro cantastorie [79] Нашего повествователя (итал.); букв.: народный певец или рассказчик. обнаружил шьор Карло. И они уже ожидали этих ежевечерних историй с каким-то внутренним удовлетворением. А отличным поводом для начала какой-либо истории могла стать любая мелочь.

Из этих рассказов Ичана и лаконичных, но точно очерченных наблюдений старой попадьи узнавали горожане о многих сельских событиях; и лица, которые еще недавно в этих событиях играли какую-то роль, свежие утопленники на отмели забвения, постепенно оживали, заливались бледным румянцем и вновь начинали дышать, затуманивая робким дыханием вечное зеркальце «cantastorie». Теперь уже одинаково отсутствующие и нереальные для деревенских очевидцев, как и для горожан, они жили и для тех и для других лишь своей двухмерной жизнью плоской тени и одинаковые, равные по отношению ко всему и всякому, свободные от какой-либо пристрастности или предубежденности и готовые без каких-либо предрассудков по отношению к очевидцам и без всяких обязательств перед историей скорее воскреснуть перед призывом более любопытного и усерднее отдаться более теплой фантазии. И тонко чувствующая Лизетта была словно специально избранным медиумом этих блуждающих теней. О, очень часто она узнавала о них еще больше и еще глубже, чем сам Ичан, чем сама попадья! Они только изумлялись, откуда, из какого потаенного источника белокурая нежная женщина извлекает эти точные данные о неведомых событиях, это верное ощущение вещей, которых она никогда не знала.

А они так стремились к жизни, эти тени, так жаждали воплощения! И нередко было достаточно, чтобы их бегло коснулось крыло одного-единственного слова, беглое упоминание в разговоре, чтобы они моментально проступили из мутной мглы и обнаружили свои контуры в танцующем дыме Ичанова очага. Из его рассказа, сдобренного вполне кстати дополнениями попадьи и одухотворенного тонким проникновением Лизетты, была соткана в общем сотворчестве и «повесть о незнакомке».

В один прекрасный день, «когда еще Талия держалась на ногах» и когда в одном из крыльев артельного дома располагался пост карабинеров, с грузовиком, снабжавшим посты почтой, хлебом и прочим довольствием, вдруг появился неожиданный гость: из машины выскочило существо женского пола, неопределенного возраста, с белокурыми от перекиси волосами, но тонкими черными бровями, темно-красной помадой на губах и румянцем на впалых щеках. Обута женщина была в зеленые туфельки на высоком красном каблуке, которые всю дорогу держала на коленях завернутыми в бумагу и надела лишь перед самым селом; застежки у них были узорчатые в форме змеи — самая настоящая змейка, с острой головкой на конце. Большие четырехугольные очки синего стекла в толстой розовой оправе скрывали большую половину ее изможденного лица.

Это была Евлалия Гримальделло, прибывшая непосредственно из Неаполя, без всякого предупреждения, чтобы устроить сюрприз своему жениху, вице-бригадиру карабинеров Франческо Джона. Поскольку она была дама, привыкшая к путешествиям, ибо ей приходилось ездить даже на верблюде во время поездки в Африку к одному из прежних женихов, то это путешествие показалось ей очень коротким и ничуть не утомительным, просто шуточным, и она выпрыгнула из кабинки свежая и легкая.

Курчавый Джона вышел к машине, не подозревая о грядущей беде, с охапкой писем под мышкой, в грубой полотняной блузе, в какой он и находился в канцелярии. Увидев Евлалию, он замер на месте: растерянная улыбка застыла у него на губах, и он чуть побледнел. Евлалия расцеловала его в обе щеки и нежно осведомилась: «Как поживаешь, милый?» Затем она отошла к машине взять свой чемоданчик, и когда опять подошла к Джоне, у которого по-прежнему красовалась на губах окаменевшая улыбка, а слов не находилось, выражение лица ее мгновенно изменилось, и она изрекла голосом, который стал вдруг глубоким и насыщенным:

— Скажи прямо, тебе неприятен мой приезд, да? — Во взгляде ее сверкнула жуткая решимость, от которой можно было немедленно ожидать самого ужасного.

— Ничуть, как тебе такое могло прийти в голову, наоборот, наоборот! — зачастил Джона.

И, дабы предупредить все то, что ему предстояло, обеими руками обнял ее голову, запечатлев на губах долгий поцелуй — перед крестьянами и детворой, стоявшей рядом, а также перед шофером, почесывавшим за ухом и с гримасой смотревшим в сторону.