Владан Десница - Зимние каникулы

— Как это? — переспросил шьор Карло с заинтересованным непониманием.

— А вот как. Однажды обыскали дом Скокны и Йокича. Возвращаются оттуда, идут по дороге, веселые, с пустыми руками — наверное, им сверху приказали обыскать, вот они приказ выполнили — и все в порядке. Проходят мимо нас, мы как раз кукурузой занимаемся, кто-то от нас спрашивает: «Ну как? Что-нибудь нашли?» «Ничего нет», — отвечает он и рукой машет, точно подтверждает, что ничего не обнаружено. То же самое и попадье сказал, и Рудану, и этому из своих, Джованьолло из Задара, который в общине Жагроваца был. И даже не арестовал их никого. Вдруг — что ты тут скажешь! — через три-четыре дня пришли на рассвете грузовики, схватили Скокну и Йокича, отвезли вон туда в Матича Гай и там, чуть пониже, расстреляли. «За что ж их такое?» — спрашивает село. «Обнаружили у них несколько дней назад при обыске в доме оружие: винтовку, гранаты…» — «Да какую ж винтовку, какие гранаты?! Вы ж сами мимо нас прошли, рукой махнули — мол, ничего нет, ведь и попадье сказали, и Рудану, и, Джованьолло в общине, что ничего не найдено! Да разве б вы сами, если бы взаправду нашли у них гранаты и винтовки, — сами б их тут же не взяли и не отправили в Задар?!» Нет! Позабыл он уже обо всем. И скажу я вам, по мне так выходит, что не иначе он сейчас и сам верит, будто нашел винтовку и гранаты, вроде бы все перекувыркнулось у него в голове и прежнего уже не помнит — сам черт его не поймет!

Ичан взял головешку и прикурил цигарку, свернутую из лоскута старой газеты.

— А перед концом, опять же… да-а-а… вот разница! Пришел ласковым, каждому слово, с каждым здоровается. Рассказал нам тогда, что предки его приехали из Англии, их так и звали все — Джоны, Джоны… Так вроде и смешно! Погрустнели, молчат, вертятся у себя в посту, глаз не подымают — точно осенние мухи. И когда они совсем уходили, говорит он своим карабинерам: «Ragazzi, — (он их так называл, когда не гневался), — ragazzi, — говорит, — бросили нас все и сам господь бог! Предали нас немцы! Приходится покоряться высшей силе!» Вот так болтает, а никто их еще не прогоняет. И тут подошли два наших парня к самому посту с какими-то там ружьишками: давай, собирайся! Голову уноси, остальное оставляй! Они быстренько собрались, посовали в ранцы бельишко собственное и умотали, а все прочее, что там у них было внутри, оставили: одеяла, снаряжение, все. Потом народ разобрал.

— Значит, говорил, будто происхождением он англичанин, Джонни?

— Джонни; говорил, так первого в его роду называли, который сверху оттуда возник, — не знаю теперь, имя ли того человека было или фамилия.

— О Джонни, Джонни! — с горечью усмехались горожане.

Лина, задыхаясь, влетела в комнату, где жила Лизетта и сидела Анита.

— Новости знаете?

— Какие?

Обе женщины подняли головы от работы, у них оборвалось дыхание; а Анита тут же сняла очки.

— Руданы уезжают!

Разочарованные женщины пришли в себя, Лизетта процедила почти без всякого интереса:

— В самом деле?

Анита, надев очки, мельком бросила в ее сторону взгляд сквозь стекла и чуть слышно вздохнула. Это означало: бедное дитя, в этой глуши даже отъезд Руданов стал для нее событием!

Лина между тем сообщила, что встретила Рудановку, та, вся разгоряченная, шла к попадье — прощаться, наверняка скоро и к ним зайдет.

И в самом деле, чуть погодя застучали по камешкам двора новые каблучки, и на пороге появилась Рудановка — умытая, с расчесанными волосами, концы которых она заплела в какие-то очень тонкие косички, собранные в узел на затылке, в хорошо сохранившемся городском жакете из синего диагоналевого сукна и в новых крепких туфлях. Анита одним опытным глазом все это оценила; заметила, что диагоналевый жакет с обуженными плечами делает ее шире в бедрах, и это впечатление усиливает прическа, которая уменьшает голову и заостряет нос. Любезно улыбаясь, они встали ей навстречу. Рудановка поздоровалась крепко, по-офицерски — как уж полагается здороваться в новом жакете. Сообщила, что муж ее наконец получил службу в Бенковаце, кладовщиком в автобусном парке, что едут они в полдень, дабы воспользоваться теплой и чистой порой суток, что везут они с собой самое необходимое, а за крупными вещами придет грузовик, когда будет возможно. Все это было одобрено, как весьма разумное. На прощанье они вновь обменялись рукопожатиями. И расставание это Рудановка закончила словами:

— Не обессудьте, если что было.

Горожанки любезно поклонились, причем искоса обменялись между собой взглядами.

Когда Рудановка вышла и ее каблучки зацокали по камням, Анита сказала:

— Не понимаю, как тут можно обессудить или не обессудить?! Это смешно!

— Чего ты хочешь, такая, должно быть, у них привычка!

Кто, по сути дела, были эти «они», у которых такая привычка, они сами не сумели бы точно сказать; ясное дело, это было неопределенное, но весьма емкое понятие, которое начиналось в Смилевцах, а заканчивалось где-то там, на Желтом море.

— Теперь мы обязаны пойти на проводы, — решили они.

Телега, нагруженная вещами Рудана и его домашних, была готова, но ждала еще возчика Мията, который в последнюю минуту решил забежать домой за какими-то бумагами; пользуясь случаем, он рассчитывал обделать в Бенковаце и свои делишки. Лошади у него были настоящими клячами, но от долгого ожидания даже они стали проявлять нетерпение и то и дело пытались уже идти вперед. Тогда самый младший из Руданов, сидевший на козлах, вставал, изо всех сил тянул на себя вожжи, привязанные к перильцам, и искусственно грубым голосом кричал на них: «Тпру-у-у!»

В телегу, расширенную и углубленную, насколько это было можно сделать, погрузили все имущество Руданов: поверх всего возвышалась небольшая боснийская плита, которая подпрыгивала при каждом движении, беспокойная, точно козленок. У каждого из Руданов в руках была или курица или цыпленок, которыми их одарили крестьянки; все они были только что подстрижены у деревенского мастера, хромого Тривуна, и с белой полосой на затылке выглядели одновременно и радостными и растерянными, как бывают дети, когда возвращаются с подарками после поздравительных визитов к тетке, вышедшей замуж за богача.

Вприпрыжку прибежал Мият, заталкивая ладонью что-то во внутренний карман пиджака, взгромоздился на козлы и взял в свои руки вожжи, еще раз простились со всеми, и телега покатила.

Пустота осталась на том месте, где стояла телега, и пустота открылась в разговоре. Лишь когда телега отъехала шагов на сто, придурочный Глича пожелал поставить точку:

— Эх, ей-богу ж, никогда больше у нас в селе такого… такого… — Он был не в силах подобрать соответствующее случаю завершение, так как обычно такие слова произносились, когда уезжали много лет здесь прожившие поп или учитель.