Л. Аккерман - Лики любви

Ева сидит на поляне распускающихся цветов, кружащих голову вихрем своих неповторимых весенних ароматов. Казалось бы, сама природа говорит об умиротворенности, о покое, о гармонии, и призывает нас испытать это волшебное состояние. И если ты простишь меня, мой милый читатель, на что я искреннее надеюсь, за употребление мною столь расхожих сравнений, которые в силу уже одного этого могут показаться тебе неуместными, я скажу, что обычное состояние, в котором мы пребываем, можно сравнить с колебанием, с неопределенностью – мы все время делаем выбор, и даже сделав его порой, мы продолжаем рассматривать те возможности, от которых нам пришлось отказаться. Мы словно находимся на невидимых, но в то же время существующих где-то рядом с нами, в том же измерении, в нашей реальности весах, которые непрерывно колеблются – меняется только вес того, что лежит на их чашах. Добро и зло, отрицание и утверждение, порядок и хаос. И тут, в очередной раз рискуя показаться голословным, я посмею предположить, что это состояние неустойчивости, соревнования весов, которые возложены на чаши, является для нас так хорошо знакомым и таким естественным, что мы перестаем его замечать. И это еще одна причина, затрудняющая достижение гармонии. В то время как наше обычное состояние неопределенного выбора можно сравнить с колебанием весов, гармония, напротив, символизирует их равновесие. В этом простом, и как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться, банальном сравнении мы убедились в неразрывной связи всего, что с нами происходит – весы, устройство для сравнения масс двух различных предметов и установлении разницы в этих значениях, неизбежно связаны с понятием равновесия. Возможностей, которые могут привести к колебанию, и последующему установлению чаш весов на разных уровнях, показывающих разницу в массах возложенных на их чаши предметах, гораздо больше – по сути, их неизмеримое множество, в то время как для установления равновесия существует одна лишь единственная возможность – это положить на чаши весов два предмета одинаковой тяжести. И продолжая проводить аналогию между нашей жизнью, выбором, который мы ежедневно совершаем, и весами, я, как мне могло излишне самоуверенно показаться, за что, я надеюсь, ты сможешь меня простить, установил еще одну причину того, почему путь к состоянию гармонии оказывается самым трудным, и зачастую самым тяжелым. Вся разница только в количестве вариантов.

И тут, мой милый читатель, когда тема весов и их сходства с нашей жизнью, с выбором, который мы делаем, казалось бы, уже исчерпана, мне в голову пришла следующая мысль – возможно абсурдная, а может быть, наоборот, банальная, однако я в любом случае не имею возможности убедиться в истинности ни одного из этих доводов, пока не поделюсь ими с тобой. Мы только что обсуждали с тобой страх – страх как неприятное, но неизбежное явление, преследующее человека подобно его тени. Я также поведал тебе о своеобразном, возможно непонятном на первый взгляд страхе героини нарушить хронологию произошедших с ней событий и тем самым совершенно точно и причем навсегда лишиться хотя бы малейшего, хотя бы видимого контроля на своим прошлым, ведь зачастую именно знание дает нам уверенность. И тут я сделаю очередное утверждение, которое может поначалу насторожить тебя, однако попрошу лишь об одном – не спеши принимать свое первое впечатление за истинное и непоколебимое отношение к обсуждаемым вещам. Дай возможность моим мыслям побродить в твоей голове. Итак, я пришел к выводу, что насколько счастлив человек, настолько же он несчастен. Но все-таки, пребывать попеременно в этих двух состояниях это совсем не то, что испытывать ощущение вязкой пустоты. И это равновесие – принципиальный закон жизни, ведь счастье в большинстве случаев уравновешивает страх его лишиться. Но это равновесие временное, которое возникает только благодаря тому, что процесс колебание попеременно и как правило ненадолго приостанавливается. В то время как гармония символизирует равновесие постоянное, равновесие, которое совсем нелегко нарушить.

Ева сидит на прогретой теплыми лучами солнца земле, в окружении трав, пьянящих своими ароматами, дарующими восхитительное чувство общности с природой, чувство забытое и потерянное в городской суете. Как приятно вдыхать общий аромат слившихся воедино запахов цветов и трав, не разбирая и будучи абсолютно не в состоянии выделить особо уникальный и неповторимый запах, принадлежащий какому-нибудь одному виду. Ева окидывает взглядом поле, на котором сидит, и ее взору представляется картина раскинувшегося пестрящего полотна, и полотно это состоит из по-разному окрашенных областей. Если отвести взгляд чуть поодаль, то не видно уже становится не только отдельных цветов, но даже любые недостаточно крупные группы растений теряются в общем поле. И чем больше пытается охватить взгляд, тем меньше деталей на этом пространстве удается различить. И не всегда приходится сожалеть об ограниченности возможностей человека – об очень скоро достижимых и явно ощутимых пределах зрения и обоняния, ибо картина детализированная и картина обобщенная по сути одних и тех же явлений дают нам возможность увидеть проявление вещей словно в разных плоскостях, и переходя от одной картины к другой, от одного взгляда к другому, мы можем совершенно по-новому, непредвзято взглянуть на многие вещи.

Это правило именно в такой (или схожей формулировке) Ева усвоила еще будучи ученицей художественной школы, когда торопливо перекидывая взгляд с натюрморта на холст и обратно она пыталась передать общее видение картины, не забывая при этом про детали, и следуя своим личным симпатиям одни из них полагая более важными, а потому подчеркивая на картине, другие же, в противоположность первым, полагая несущественными и давая им лишь легкий контур на холсте, а зрителю возможность уловить их присутствие в общей композиции, догадаться об их присутствии по тем нескольким скупым мазкам, оставленным в спешке на полотне. И принцип этот – от общего к частному, от частного к целому, и так до бесконечности, Ева начала соблюдать всегда и везде, ибо уже тогда, будучи еще незрелым во многих суждениях подростком, без надлежащего жизненного опыта, она поняла, что только соблюдение этого принципа позволит воспринимать мир в его общности и многообразии, не строя себе видимых препятствий ни к одной из дорог, ведущей к познанию.

Позже, когда понятие прошлого уже значилось в списке эфемерных субстанций жизни, не дающих отдыха и без того напряженно думающей голове, Ева обратила внимание (в ту пору она еще только начала догадываться о том, что наше прошлое нам не принадлежит, в то время как мы являемся его вечными узниками) на то, что воссоздаваемая, насколько позволяют память и воображение, картина прошлого представляется своеобразной мозаикой, скроенной из отдельных фрагментов, между которыми нередко возникают трещины и провалы. И она немедленно, со свойственной почти всем подросткам, поспешностью и любопытством задалась вопросом – но почему у этих периодов иногда бывают столь явно ощутимые границы? Почему один день попадает в определенный период, в то время как другой, образно выражаясь, остается за дверью, причем дни, находящиеся у границ периода, как с его начала, так и возле окончания, как правило исчезают, и память их не впитывает. Еве стало по-детски обидно, что прожитые ею в каком-то смысле неповторимые дни через какое-то время не удается воссоздать в памяти даже ей самой, и она придумала пусть и довольно заурядный способ решения этой, представляющейся ей огромной, проблемы – она решила вести дневник. И хотя она впоследствии всего несколько раз перечитала написанное, но через какое-то время ведения ежедневных записей само собой ей пришло в голову следующее обобщение – дни, насыщенные событиями, дни яркие и неповторимые, дни, которым словно удавалось впитать в себя все запахи и звуки, все произнесенные слова, все пережитые эмоции требовали для описания себя на страницах лишь нескольких строк, в то время как для того чтобы не предать забвению дни безликие, унылые, размытые и нечеткие требовалось подробное, чрезмерно детализированное описание. Но вот в чем заключался парадокс – как бы Ева не старалась, как бы кропотливо не извлекала из памяти все самые мелкие и незначительные детали и не переносила их на бумагу, подбирая самым тщательным образом слова, при прочтении спустя некоторое время этих строк было абсолютно невозможно вспомнить незаметно прожитый, а потом так тщательно, но тщетно, описанный день, так что слова в дневнике остались просто словами и чуда не сотворили. И вот что еще казалось странным и поражало – некоторые дни, где-то втайне от нас связанные нашей памятью в единый период, объединяли порой самые незначительные вещи, одно воспоминание о которых, однако, восстанавливало в памяти всю череду следующих друг за другом событий. Случалось и так, что признак, по которому дни объединялись в период, в прошлом и не существовал, а появлялся уже потом, в настоящем, одновременно с объединением. Все, что смогла Ева заметить о признаках, связывающих отдельные фрагменты прошлого единой нитью, наполняющие их единым смыслом, это то, что как правило они имели отношение к звукам и запахам. Может быть так было потому, что и те, и другие были наиболее легко воспроизводимы в любой обстановке. Но простой некогда звук или запах потом стали символизировать целую эпоху в жизни отдельного человека (насколько вообще можно оперировать подобными понятиями в пределах одной человеческой жизни). Еще в детстве, так прочно, словно якорь того времени, осевший в памяти звук проезжающего за окнами трамвая, отчего хрустальные бокалы в старинном буфете, забытые на его полках, начинали дребезжать в унисон, начал обозначать все вместе – и любимый, дорогой, славный дом, и школу, и зимние утренние сумерки за покрытым инеем окном, и даже запах мандарин, которые кто-то из учеников ел на перемене, а запах тот непослушно, словно не желая быть запертым, распространялся по всему классу. Никогда с тех пор так вкусно не пахли мандарины.