Бертран Блие - Вальсирующие, или Похождения чудаков

Соседняя дверь закрылась.

Нам потребовалось время, чтобы отдышаться и прийти в себя. Мы стояли в еще более плотной, чем ночь, темноте. В комнате витали запахи подсолнечного масла и табака. Они словно прилипли к стенам и потолку. Разрубить эту темноту, в которой слышалось сдерживаемое дыхание людей, было так же трудно, как пудинг. В помещении № 324 недоставало только запаха угарного газа – хотя окна были заклеены пластырем.

– Кто там? – слышится сдавленный женский голос.

Я держал руку на выключателе света, скрытом, как и всюду, под вешалкой.

Не оставалось ничего другого, как щелкнуть им. Зажегся свет.

– Жан-Клод!

Похоже, она увидела покойника. Была хуже, чем мертвенно-бледной: с зеленоватым, искаженным, напуганным лицом. В глазах застыл страх и еще навалом всякое другое. Не говоря о следах помады и прочей краски.

– Жан-Клод, – говорит, обалдело вращая глазами. – Это ты?

Движением бедер она освобождается от лежавшего на ней вялого типа, отвернувшегося к стене, чтобы не быть свидетелем кошмара. И, опираясь на мой взгляд, старается подняться, вся бледная, влажная и растрепанная. Ей плевать на болтающиеся груди, на морщины и редкие волосы. Она медленно приближается ко мне:

– Жан-Клод, что происходит?

– Разреши представить тебе мою мать, – обращаюсь я к Пьеро.

– Здравствуйте, мадам, – говорит этот мудак.

– Это твой друг? – спрашивает она.

– Да. Это Пьеро, друг, о котором я тебе рассказывал и о котором писали газеты. Он не оказывает на меня дурного влияния. Скорее, я очень плохо на него воздействую.

– Вы что, с ума сошли, придя сюда?

– Если ты станешь задавать вопросы, мы сейчас же уйдем.

– Нет! Останьтесь!

Она взяла мое лицо в свои руки.

– Тогда помолчи, – сказал я ей. – И вымой руки.

– Сейчас.

Пока она возилась у раковины, я вытащил пушку и подошел к неподвижной человеческой массе на бордельной постели.

– Давай-ка, папаша, вставай!

И даю ему почувствовать холодный ствол. Я видел только его спину и лысину. Он дрожал, как мальчишка. И не смел подняться. Тогда пришлось стукнуть его.

– Я сказал, вставай!

Он вяло оборачивается, напоминая раздавленный нарыв. Лицо образцового отца семейства, искаженное страхом.

– Чего вы хотите? – спрашивает.

– Чтобы ты уматывал.

– Хорошо. Сейчас.

Не пришлось повторять дважды, как тот уже вскочил. Противоречить нам он и не собирался.

Все мы смотрели, как он пересек комнату, взял одежду на стуле. А пока одевался, мать вытирала тряпкой руки. Все у него было самое лучшее – нижнее белье «Эминанс», рубашка «Ровил», носки «Стем», ботинки «Батя», костюм «Сигран». Ей было жаль его.

– Отдай ему назад деньги, – сказал я.

– Сейчас.

Находит купюру в десять косых под подушкой и протягивает клиенту. Тот в замешательстве.

– Забирай! – ору. – Или заставлю сожрать ее!

Тогда он прячет деньги в пиджак.

– Тебя как зовут? – спрашиваю.

Вопрос его пугает. Делает вид, что не понял. Качает головой. Никак не хочет расстаться со своим инкогнито. Пришлось ответить моей матери.

– Его зовут Фиксекур. Альфонс Фиксекур.

– Ты не здешний?

– Нет, – продолжает она. – Он из Боэна, на севере.

– И где работает?

– В Электрической компании Франции.

– Адрес?

– Дом четырнадцать по улице Бронз.

– Есть дети?

– Пятеро.

Я сую в его мирное брюхо револьвер.

– И тебе не стыдно трахать мою мать?

Он начинает мямлить:

– Простите меня… Я же не знал…

– Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.

– Ну да, – отвечает. – Почему бы нет?

– Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим…

– Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите…

– Ты симпатяга, но это ничего не даст. Мы в розыске.

– Вот как…

– А в тюрягу идти не хотим.

– Это понятно…

– Ты с тюрьмой знаком?

– Лично – нет…

– Тебе известно, как там воняет?

– Представляю… Грязью… И всем таким…

– Нет, не всем таким… Дерьмом!

– Ясно…

– Неясно… Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?

– Нет…

– Онанизм.

– Ну…

– Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!

У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.

– Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.

– Почему?

– Потому что ты разболтал!

– Клянусь, я никому не скажу…

– Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!

– Я же сказал, что никому не скажу!

– Сматывай отсюда.

– Да… Вот… Я уже ушел…

Он был в дверях.

– Очки, – говорит мать. – Он забыл свои очки.

– Они ему не нужны.

– Верно… Они не нужны… Я ушел…

Я вытолкал это дерьмо в ночь. И мы остались втроем.

– Приготовь-ка нам кофе, – сказал я матери, – и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.

И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?

Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?

По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него – существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.

Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.

И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей сорокаоднолетней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!

Вот я и стоял как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было ни тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.