Владимир Кунин - Ночь с ангелом

– Чьи, чьи это стихи? – вдруг переспросил Ангел. – Вашей десятилетней внучки?! Но вы же говорили, что ей уже восемнадцать…

И, даю честное слово, в последней фразе Ангела я уловил некоторое разочарование.

– Слушайте! – сказал я. – Уж если вы вторгаетесь в то, о чем я всего лишь думаю, то хотя бы извольте быть внимательнее! Чтобы не задавать идиотских вопросов. Когда она сочиняла эти стихи, ей было десять. А сейчас – восемнадцать! И потом – вы обещали мне больше не лезть в мои мысли…

– Простите, Владим Владимыч, но своими воспоминаниями о внучке вы заполнили буквально все купе! Продохнуть невозможно. А при моем профессионально обостренном восприятии…

– Экая вы у нас тонкая штучка с «обостренным восприятием»!…

Я чувствовал, что еще недостаточно протрезвел, и поэтому вел себя несколько более агрессивно, чем следовало.

– А мыться, зубы чистить вы не пойдете? – проворчал я.

– Уже! – мягко ответил Ангел, не обращая внимания на мой хамоватый тон. – Даже побриться успел.

– Это когда же? – недоверчиво спросил я.

– А вот пока вы были в колонии у Толика-Натанчика и слушали его разговор с отцом Михаилом за часовней. Так вам интересно, что было дальше?

– Еще бы!

Слышно было, как открывались и захлопывались двери купе, кто-то тяжело топал по коридору вагона, за окном мелькали знакомо-забытые областные картинки, а на столике, без малейшего участия проводника, уже стояли два стакана с крепким чаем. И в воздухе купе витали совсем не мои воспоминания о внучке Кате, а превосходный аромат свежезаваренного «Эрл Грея»…

– Ну, так вот, – сказал Ангел, садясь за стол. – Итак, ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ!

– Эй, эй! – придержал я его. – Мне нужно знать, что происходило и в этот период!…

– Хорошо. Если вы настаиваете, тогда – вкратце…

В пятнадцать лет Лидочка Петрова основательно забеременела.

Матери исполнителей этого эпохального события – Эсфирь Анатольевна (по паспорту – Натановна) Самошникова и Наталья Кирилловна Петрова, – как две усталые лошади, положили головы на плечи друг другу и рыдали ровно сорок пять минут – академический час.

После чего внутри них прозвучал звонок об окончании обязательного в таких случаях плача и возникло обоюдоприемлемое непоколебимое решение: «РЕБЕНКА – ОСТАВИТЬ!!!»

С готовностью защищать это свое решение до последней капли крови они явились к единственному взрослому мужчине в их уже почти общей семье – к полковнику милиции Николаю Дмитриевичу Петрову.

Стояла невыносимая жара, и худенький, жилистый полковник в одних трусах, на которых веселенькие медвежата били в маленькие барабанчики, сидел на раскаленной, душной кухне и пил холодное пиво.

– Чего это вы обе такие зареванные? – спросил полковник Петров. – Лидка влипла, что ли?

– Да… – хором сказали вероятные в недалеком будущем бабушки. – Но мы решили…

– Я не знаю, что вы там решили, – жестко перебил их полковник в трусах с медведиками. – Но ребенок останется!!! Никаких абортов! Фирка! Прекрати плакать… Наташка, возьми себя в руки немедленно! Будет так, как сказал я!

Тогда Фирка и Наташка все-таки еще немножко поплакали друг у дружки на плече и тоже стали пить холодное пиво вместе с очень решительным полковником Петровым.

– Конечно, – рассуждал Николай Дмитриевич, – Лидку за это надо было бы выдрать как Сидорову козу, но тут мы малость припозднились. Они, по-моему, уже лет с тринадцати трахаются…

– Коля!!! – в ужасе воскликнула Наталья Кирилловна.

Но Петров даже внимания не обратил на этот стыдливо-праведный всплеск своей жены. Подлил всем троим холодного пивка и мечтательно предложил:

– А Тольке хорошо было бы морду набить.

Фирочка с сомнением посмотрела на очень худенького полковника в трусах и робко произнесла:

– Коля… Ты же сам был на Зимнем стадионе, когда он выиграл юношеское первенство республики по вольной борьбе в среднем весе. В нем же семьдесят два килограмма страшных мускулов!… Это в пятнадцать-то лет… Умоляю тебя, будь осторожен, Коля!

– Тоже верно… – Полковник сам подивился легкомысленности своего предложения и полез в холодильник за очередными бутылками…

Все мы, Фирочка и Толик, Николай Дмитриевич с Натальей Кирилловной и Лидочкой и ваш покорный слуга, жили практически на три дома – в квартире Самошниковых, у Петровых и в сорока километрах от Ленинграда, в деревне Виша, что между Куйвозе и Вартемяги, в бывшем доме дяди Вани Лепехина, подаренном им Толику-Натанчику.

Там же у дома, в тенистом уголке сада, под единственной яблонькой, среди кустов дикорастущей сирени, похоронили все четыре урны с прахом Вани Лепехина, Натана и Любови Лифшиц и Сереги Самошникова…

С урнами Любови Абрамовны и Сергея Алексеевича никаких хлопот не было – их в свое время домой принесли, где они и стояли до перевоза их в деревню, в свой садик при собственном доме…

А вот урны Натана Моисеевича и Вани Лепехина, уже вмазанные в специальную «похоронную» стену крематория, никак не хотели выдавать. Ссылались на какие-то правила, раздраженно листали инструкции, разговаривали пренебрежительно и невежливо. Обхамили даже Николая Дмитриевича Петрова, несмотря на его удостоверение полковника милиции!…

Помню, я тогда очень рассердился! И хотя Ангелам это совершенно противопоказано – я ничего не мог с собой поделать. А может быть, во мне уже начали происходить какие-то Земные качественные изменения?… Это после двадцати к нам приходит некая взвешенная терпимость, а в пятнадцать лет из тебя рвется навстречу всему миру такой заряд самоуверенного максимализма, что можно ожидать чего угодно…

Я поехал в крематорий, нашел тех людей, которые отказали Фирочке, Толику и полковнику Петрову в возврате урн с прахом двух закадычных дружков – Вани Лепехина и Натана Лифшица, и…

…на следующий день эти же люди привезли к нам домой на Бутлерова уже слегка покрытые плесенью, вынутые из крематорской «стены плача» эти две урны. И были так любезны, что Фирочка, святая душа, растрогалась и даже дала им двадцать пять рублей…

– Ага! – Я очень обрадовался своему открытию. – Значит, Ангелы-Хранители все-таки имеют право на «карающие» действия?!

– Нет, нет! – возразил мне Ангел. – Может быть, в самом крайнем случае, в самом экстремальном, ради спасения кого-то, когда уже нет иного выхода… Но в крематории я просто сделал так, что эти недобрые люди сами… заметьте себе, господин писатель, сами почувствовали свою мелкотравчатую ничтожность и в корне, опять-таки – сами, решили изменить свое отношение к людям, приходящим к ним за помощью!…

Кстати, с захоронением этих четырех урн в нашем саду тоже были свои заморочки. Однако тут мне не пришлось даже пальцем шевельнуть…