Владимир Кунин - Коммунальная квартира

— Мойся, чисть зубы и ложись, — сказала мама. — Больно молод твой Андрей Николаевич для пенсии.

— Что ты, мам! — удивился я. — Он и не молод совсем. Он такой же, как ты. Ему тоже тридцать восемь...

— Долго ты будешь возиться? — крикнула мама. — Марш немедленно мыться!..

Когда я вернулся из ванной, мама стояла у зеркала и, как-то странно разглядывая себя, бормотала:

— Бог знает что такое!..

— Ты чего, мам? — спросил я.

Мама повернулась и посмотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня, и я вдруг увидел, что она грустная и очень красивая, как икона Мишкиной бабушки.

— Ты чего, мам? — тупо повторил я. Мама вздохнула и отвела глаза в сторону.

— Ничего... — тихо сказала она. — Раздевайся, пожалуйста.

Я разделся, залез под одеяло и стал ждать, когда мама подойдет поцеловать меня. Если она дома, она всегда целует меня, когда я ложусь спать. Мама убрала со стола, включила торшер, погасила верхний свет и только тогда подошла ко мне.

— Спокойной ночи, ма, — сказал я и натянул одеяло до подбородка.

Мама поправила подушку, поцеловала меня и, легонько щелкнув меня по носу, сказала:

— Бестактное ты существо, Вовка. Мне не тридцать восемь, как твоему Андрею Николаевичу, а тридцать три. Ясно?

— Мам, но ты же сама говорила, что, когда я родился, тебе было двадцать два! — завопил я.

— Правильно, — сказала мама. — А сколько тебе сейчас?

— Одиннадцать.

— Теперь сложи, — улыбнулась мама. Я сложил, и получилось тридцать три.

— Тридцать три, — сказал я.

— А откуда же ты взял тридцать восемь?

— А черт его знает, — растерянно сказал я.

— Не чертыхайся, — сказала мама. — Спи. И поцеловала меня еще раз.

В детстве, когда мне было лет пять-шесть, я несколько раз был в цирке. Я всегда проходил сквозь широко открытые двери цирка и, ужасно волнуясь, сам предъявлял билеты контролершам, похожим на адмиралов в парадной форме. Я сейчас вспоминаю, что в цирке меня тогда все волновало. Звуки настраивающегося оркестра, красный барьер вокруг арены, запах цирка, маленькие-маленькие зрители на галерке и тетки с лотками, на которых стояли стаканчики с мороженым...

Особенно у меня замирало сердце тогда, когда оркестр вдруг переставал пробовать свои инструменты и настороженно затихал. Купол вспыхивал морем света, оркестр взрывался знакомым красивым маршем, и на арену быстрыми шагами выходил человек во фраке.

Потом тоже было все очень здорово и интересно, но уже как-то совсем по-другому. Мне нравились все номера, все клоуны и все звери. Мне в цирке все нравилось. Все представление от начала до конца. Но больше всего мне нравилось время от предъявления билета до выхода на арену человека во фраке.

И поэтому, когда Андрей Николаевич сказал:

— А что, братцы, не сходить ли нам с вами в цирк? — я вдруг ужасно разволновался.

Мишка, тот просто закричал «ура!» и помчался отпрашиваться у бабушки, а я стоял и думал, что бы мне такое сказать Андрею Николаевичу, чтобы он меня понял, как я ему благодарен.

— Ну, что ты молчишь? — спросил меня Андрей Николаевич. — Может быть, ты сегодня занят, тогда пойдем в следующий раз.

— Нет, — ответил я. — Для цирка я совершенно свободен.

— Тогда пойди спроси разрешения у мамы и собирайся.

— Мама на студии и вернется очень поздно. У них сейчас монтажно-тонировочный период, — сказал я.

— А что это такое? — спросил Андрей Николаевич.

— А это когда фильм весь уже отснят, его начинают склеивать и озвучивать, и мама всегда возвращается очень поздно. Но я ей обычно звоню на студию и сообщаю, что пришел из школы, или что разогрел обед, или сделал уроки, или ложусь спать... В общем, держу ее в курсе...

— Прекрасно, — сказал Андрей Николаевич. — Вот и введи маму в курс нашего похода в цирк.

Я снял трубку телефона, набрал номер студии и попросил монтажную.

— Монтажная, — ответил кто-то.

— Попросите, пожалуйста, Цветкову! — крикнул я.

— Одну минуточку, — ответила монтажная, и я услышал, как чей-то голос прокричал: — Катюша, вас, кажется, Вовка требует! — И потом опять громко в трубку: — Вовка, это ты?

— Я.

— Привет! Сейчас мама подойдет...

Кто это был, понятия не имею. Но тут трубку взяла мама. Она могла бы даже ничего не говорить и молчать как рыба, а я все равно бы узнал, что это она. Я ее дыхание знаю.

— Мам! — сказал я и вдруг ужасно испугался, что она мне не разрешит пойти в цирк. — Можно мне пойти в цирк с Мишкой и с Андрей Николаевичем?

— А обедать? — спросила мама.

— Я уже.

— А уроки?

— Все в порядке...

— Ох, Вовка... — с сомнением протянула мама.

— Клянусь! — сказал я.

— Иди, — сказала мама.

— Спасибо, ма!!!

— Дай мне только на секунду Андрея Николаевича.

— Сейчас.

Я положил трубку на столик и крикнул:

— Андрей Николаевич! Вас мама на секунду к телефону просит.

Андрей Николаевич подошел и взял трубку:

— Екатерина Павловна? Добрый день. Вы отпускаете Вовку?.. Хорошо... Обязательно... Конечно!.. Нет... Да... А он знает, где эти брюки? Хорошо... Не волнуйтесь, всего хорошего!

Он положил трубку и повернулся ко мне:

— Иди помойся, особенно шею, надень синие брюки и серую шерстяную рубашку и не забудь почистить ботинки. Понял?

— Понял! — ответил я и побежал в ванную. Но если говорить честно, то понял я всего наполовину. Про синие брюки и серую рубашку могла сказать только мама, а вот про шею и ботинки?.. От кого же я все-таки получил указание вымыть шею и вычистить ботинки? Неужели?.. Занятно...

Андрей Николаевич купил нам программу и апельсины, усадил нас в ложу и сказал:

— Вы, братцы, посидите немного, а я смотаюсь к директору цирка. Он меня зачем-то просил зайти. Я к концу пролога освобожусь и прибегу к вам.

— Какого пролога? — спросил Мишка.

— Увидишь, — ответил Андрей Николаевич и ушел.

— Вовка, — сказал Мишка, — давай поменяемся местами. Мне оркестр плохо видно...

— Перебьешься, — ответил я. — Тут тебе не филармония, тут тебе цирк. Тут тебе на арену смотреть нужно, а не на оркестр.

Мишкина бабушка один раз водила нас в филармонию, и мне там было ужасно скучно, а Мишка после этого даже свинкой заболел. Сегодня — филармония, назавтра — свинка.

— Ладно-ладно, — засопел Мишка. — Попросишь что-нибудь у меня!..

— Не ной, нюня... — сказал я и уступил ему свое место.

Не потому что боялся, что он мне когда-нибудь в чем-нибудь откажет, а просто я знал, как у Мишки из-за ерунды может испортиться настроение. Вот я ему и уступил свое место.

И как раз в это время потух весь свет и оркестр как рявкнул, как рявкнул. Такой красивый-красивый марш, я его в каком-то кино слышал. И сразу же включился свет, но не такой, как был раньше, а яркий до того, что все показалось мне белым.