Джонатан Кэрролл - Страна смеха

Я расправил свою салфетку и попытался аккуратно сложить по прежним сгибам.

В дверях меня встретила какая-то улыбающаяся женщина. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.

– Э-э, здравствуйте, гм, как поживаете?

– Вы меня не узнаёте?

Оскал ее был каким-то не совсем нормальным. “Где же Анна?” – подумал я.

– Нет, извините, не узнаю.

Я попытался изобразить обворожительную улыбку, но не сумел.

– Гав-гав! Ву-у-у! – Она схватила меня за плечи и повисла на мне.

– Нагелина ?

– Да, да, Нагелина! Я несколько изменилась, вам не кажется?

– Боже мой! То есть вы действительно...

– Да, Томас, я же говорила, что все кончилось. Та жизнь позади, я снова стала собой. Собой, собой, собой. – Она хлопала себя по полной груди и не могла сдержать сияющей улыбки.

– Не знаю... Господи Иисусе! Не знаю, что и сказать. То есть, гм, поздравляю, я действительно рад за вас. Я просто, гм...

– Понимаю, понимаю. Входите же. Анна в гостиной. Она хотела, чтобы я вас встретила. Сделать вам сюрприз.

Я глотнул и прокашлялся. Мой голос напоминал скрип мела по школьной доске:

– Да... да, гм, да уж, в самом деле сюрприз.

Анна сидела на диване и пила кофе из тяжелой фаянсовой кружки. Она предложила и мне кофе, я согласился; она глянула на Нагелину, точнее на Вильму – и та пританцовывая отправилась в соседнюю комнату за второй чашкой.

– У тебя еще никак не уляжется в голове то, что я рассказала?

– Саксони знает про нас, Анна, – Я сел в кресло лицом к ней.

Она взяла отставленную кружку и, двумя руками поднеся ко рту, глянула на меня поверх края:

– И как она отреагировала?

– Не знаю. Как и следовало ожидать. И хорошо, и паршиво – пополам. Через какое-то время расплакалась, но... без истерики. По-моему, она довольно крепкая.

– А ты как себя чувствуешь? – Анна потягивала кофе, не сводя с меня глаз. Парок над чашкой колебался от ее дыхания.

– Как я себя чувствую? Дерьмово. А ты думаешь как?

– Вы неженаты.

Я скривился и забарабанил пальцами по подлокотнику:

– Да, понимаю – мы неженаты, у меня перед ней никаких обязательств, все кругом свободные люди... Я повторил это себе раз, наверно, тысячу, но чувствую себя таким же дерьмом.

Она пожала плечами и лизнула край чашки:

– Ну хорошо. Я просто хотела...

– Слушай, Анна, не беспокойся об этом, хорошо? Это мое дело, и улаживать его мне.

– Отчасти и мое, Томас.

– О'кей, прекрасно, оно наше общее. Но давай не будем спешить, подождем, что там дальше и как, хорошо? И без того целую ночь лаялись, так давай замнем пока эту тему. Хорошо?

– Хорошо.

Мы сидели и молчали, пока не прибыл мой кофе. Тогда я вспомнил, что женщина, которая принесла его, еще прошлой ночью якобы была собакой. Когда это до меня дошло, я украдкой принюхался, не пахнет ли от нее псиной.

Анна сказала что-то, чего я не разобрал.

– Что такое? – переспросил я, бросив принюхиваться.

– Вильма, – поглядела на нее Анна, – дай нам поговорить наедине, ладно?

– Конечно, конечно. Мне надо приготовить все для обеда. Нет, но как это забавно – снова стряпать. Никогда не думала, что скажу так! – Она ушла, но удаляющийся стук ее высоких каблуков напомнил мне цокот собачьих когтей по деревянному полу.

– Неужели это правда, Анна? Насчет Вильмы?

– Да. Много лет назад отец рассердился на Инклеров – за то, что они плохо обходились со своими детьми. А жестокости к детям он не переносил ни под каким видом. Обнаружив, что они бьют своего сына, он превратил их в собак. Томас, не смотри на меня так скептически. Он их создал и мог с ними делать все, что хотел.

– Значит, он превратил их в бультерьеров?

– Да, и им суждено было оставаться такими, пока Герт Инклер не умрет. Тогда Вильма должна была снова превратиться в женщину. Отец не хотел, чтобы они снова были человеческой парой. Что собаками они оставались вместе, его не волновало. Собак он терпеть не мог. – Она хихикнула и аппетитно потянулась, хрустнув косточками.

– Так все животные в Галене – люди?

– Многие. Но говорить умели только Нагель и Нагелина. Папа сделал так специально. Собаки же могут ходить туда и делать то, чего людям нельзя. Это одна из причин, почему, когда вы приехали, Нагель жил у Гузи Флетчер. Обычно они оба жили у меня. Ты, наверно, не заметил, но Нагель долгое время шпионил за вами.

Мне вспомнились все те случаи, когда он вскакивал к нам утром или всю ночь спал на нашей постели, был в комнате, когда мы занимались любовью...

– Все бультерьеры в городе – люди. Отец считал, что эта порода наиболее приемлемая, – уж больно комично выглядит. Еще он говорил, что пусть хоть на них будет интересно смотреть, раз уж все равно никуда не денешься.

Потерев рукой лоб, я удивился, какой он холодный. Мне многое хотелось сказать, но слова не находились. Я отхлебнул кофе, и только тогда ко мне худо-бедно вернулся голос:

– Ладно, но, если он не любил их, почему было просто не взять и не стереть? Старым добрым пятновыводителем: раз – и готово? Боже, я уже сам не соображаю, что несу. Какого хрена ты послала собаку шпионить за нами? – Я вскочил с кресла и, не глядя на Анну, подошел к окну.

За окном девочка в желтом плаще каталась на вихляющемся разбитом велосипеде. Мне подумалось, кем она была – канарейкой? Карбюратором? Или всегда девочкой?

– Томас!

Велосипед скрылся за углом. Мне не хотелось с ней говорить. Мне хотелось вздремнуть на дне океана.

– Томас, ты меня слушаешь? Знаешь, почему я позволяю тебе все это? Почему я разрешила тебе писать биографию? Почему рассказываю об отце?

Я обернулся – и тут зазвонил телефон, и между нами словно опустился бренчащий занавес. Брать трубку Анна не стала. Мы ждали: пять, шесть, семь звонков. Наконец телефон умолк. “Не Саксони ли это вдруг звонила?” – подумал я.

– Там, на моем столе, лежит черная тетрадь. Возьми ее и открой на странице триста сорок два.

Тетрадь была не похожа на ту, что я видел накануне. Эта была гигантская – наверное, дюймов четырнадцать в длину и толщиной страниц в шестьсот. Я пролистал, начиная с конца, – все подряд было исписано почерком Франса. Страницы под моим левым пальцем перескочили с 363 на 302, и я остановился, чтобы отлистать обратно.

Цвет чернил в тетради разнился. На 342-й странице ядовито-зеленым было написано: “Главная проблема в том, что все созданное мною в Галене – возможно, всего лишь плод моей фантазии. Если я умру, то, быть может, все они умрут со мной, поскольку порождены моим воображением? Интригующая и страшная мысль. Я должен рассмотреть эту возможность и подготовиться к ней. Но сколько тогда усилий зазря!”

Заложив тетрадь указательным пальцем, я взглянул на Анну:

– Он боялся, что, когда умрет, исчезнет и Гален?