Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Прошло, прошло, все уже давно прошло. Уже позади была та памятная ночь, когда во сне тела сами собой изогнулись дугой, пропуская разряд невиданной силы, который разбудил их, и по непонимающим, но счастливым глазам они поняли, что пережили это одновременно. Ю тогда сказала сестре, что если бы этот удар блаженства не был поделен надвое, то он наверняка убил бы ее. «Меня тоже», – согласилась Эмма.

Сейчас все было по-другому. Они продолжали медленно бродить по квартире, постепенно раздеваясь, капая снятыми вещами прямо на пол. Потом, когда одежды на них не осталось совсем, они испытали даже некоторое разочарование: хотелось продолжать раздеваться, расстегнуть кожу над сердцем, выложить его – пульсирующий рубин – на вазу для фруктов, где светились несколько ягод винограда, поддетые тонким, украдкой пробившимся сквозь ставни, солнечным лучом.

Прежде чем наконец-то пойти в душ, они поиграли в свою любимую игру. Игра называлась «Зеркало».

Две голые, совершенно неразличимые девочки, сестры-близнецы, становятся лицом друг к другу. По жребию, старшинству или взаимному согласию одна из них становится ведущей. Вторая становится ее «зеркальным отражением». Ведущая начинает произвольные движения, имитирующие причесывание, намазывание губ помадой, разглядывание якобы покрасневшего горла и пр. Допускаются также улыбки, устрашающие гримасы, танцевальные па, замирания на неопределенное время и пр. Задача «зеркального отражения» в точности и мгновенно воспроизвести все вышеперечисленное.

Они когда-то придумали и сыграли в нее почти ненароком. Затем радостные побежали к товаркам, чтобы поделиться открытием. Те с детским любопытством приняли приглашение, но очень скоро азарт и интерес угасли, так как у «зеркального отражения» не было ровно никаких шансов поспеть за ведущей, и только в исполнении сестер игра была загадочно-обаятельной, грациозной забавой. Очень скоро они поняли, что играть лучше с глазу на глаз, без посторонних, что и проделывали частенько, чувствуя колкие и слегка болезненные, но приятные ощущения. Именно во время игры их общая, одна на двоих, цельность и неразлитность становилась особенно осязаемой, особый род взаимопроникновения овладевал ими, и уже становилось совсем неважно, кого из них как зовут. Не раз и не два, находясь под опьянением игрового дурмана, они выходили из своей комнаты и с легкостью, считая это справедливым и необходимым, менялись именами, благо близоруким окружающим ни за что было не угадать столь бескорыстной подмены.

Пикус – это другое дело. Продолжая находиться в парке, он отчетливо отличал Эмму от Ю. Он не чувствовал (а всяк знает, сколь это неблагодарное дело – доверять своим чувствам), но знал наверное, кто из них в какой последовательности происходил на свет. Безусловно, Эмма была старше на час, и существовало не менее десятка неоспоримых доказательств тому. «Ну, во-первых…» – начинал Пикус вслух втолковывать своему невидимому оппоненту, но смысл объяснений соскальзывал с ледяной корочки слов, и лучше было, конечно, всякие устные комментарии прекратить.

Было невероятно легко и естественно чувствовать себя одновременно здесь, в парке, среди искрящихся белок и анонимных птиц, и там, в собственной квартире, где грациозно бегали на босых цыпочках две неразличимые девочки. Кажется, он даже больше был сейчас там, среди них, и раз, и другой, и третий сталкиваясь с ними нос к носу, ужасно смущался их желто-розовой наготы с припухлыми сосцами и кудреватыми выпуклыми лобочками. Должно быть, и они вдруг почувствовали его присутствие, но не телесное и с одышкой, а именно так, как он себя ощущал, – в виде зыбящегося бездыханного призрака, и поэтому стали его дразнить, упав на пол и принимая позы, некогда рассмешившие их в порнографическом журнале. Изнемогая от страха быть разоблаченным, от страха, что вот-вот его спасительная бесплотность вдруг откажет ему, он хотел одного – чтобы девочки поскорее ушли в ванную и поскорее вышли оттуда, уже умытые, причесанные и одетые, и тогда они все вместе наконец-то сядут за стол, где он смог бы им хоть что-нибудь объяснить.

Когда в первый же вечер Антон Львович предложил Варваре Ильиничне остаться у него, она безо всяких раздумий быстро закивала в ответ, и тогда профессор-ихтиолог, явно не ожидавший столь быстрого развития событий, поинтересовался у Варвары Ильиничны, а как же быть в таком случае с ее мужем.

– Ну, во-первых, никаких мужей, – веско произнес Антон Львович, с твердым намерением продолжить перечисление, но ни во-вторых, ни в-третьих, ни так далее у него не было, и поэтому он осекся, смущенно замолчал, представляя, что вот-вот сюда пожалует супруг Варвары Ильиничны – усатое чудовище, великан с кровавыми глазами и зазубренным топором.

– Я думаю, нам всем следует немного успокоиться, – после паузы, во время которой лишь кто-то процокал на каблучках внутри больших стенных часов, примиряюще сказал Побережский, – но вы, голубушка, знайте, что вас я все равно никуда не отпущу.

Чуть позже был накрыт общий стол, за который были допущены даже Ангелина и Павла. Решили обойтись без всяких разносолов, так, на скорую руку, без особой еды, зато с жидкостями. Из последних для Артура с Германом значился чай, для взрослых – чудесная водочка. Правда, никто почти ничего не пил. Дети, успевшие подглядеть анатомическую особенность Варвары Ильиничны, никак не могли оторвать от нее взгляда и дождаться, пока она пойдет укладываться спать, чтобы еще раз насладиться видом настоящего чуда. Взрослые тоже все больше помалкивали, исподтишка приглядываясь к пришелице, которая единственная, кажется, вела себя спокойно, уверенно и сосредоточенно, спросив, кого как зовут, и для точности записав все имена в маленький блокнотик огрызочком карандаша.

– Ну-с, – несколько раз начинал профессор-ихтиолог, желая сказать, что пора и честь знать, но под взглядами остальных мгновенно осекался и в который уже раз принимался бубнить про повадки каких-то там рыб, называя их «умницами и красотульками», а потом затихал и снова говорил: – Ну-с…

Потом все-таки раздался звонок в дверь, страшно громкий и страшно неожиданный, после которого Варвара Ильинична сообщила притихшей публике, что это, должно быть, ее супруг, Иван Сергеевич, «точь-в-точь как Тургенев».

– Не отдам, все равно не отдам, – побелевшими губами себе под нос пробормотал Побережский и, отдав распоряжение Павле, чтобы та пошла открывать дверь, сам принес из кабинета маленький наганчик, который в дни похуже так любил прикладывать к своему седоватому виску.