Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Он благополучно добрался до дома и, убедившись, что никто не поджидает его у входа, быстро зашел внутрь. Подъезд с мраморной лестницей не утратил теплой своей гулкости, когда, поднимаясь вверх по ступеням, казалось, что кто-то спускается тебе навстречу. Он собрался было открыть дверь своим ключом, но кстати вспомнилось, что последний, вкупе с другими карманными мелочами, остался в тюрьме, и поэтому пришлось звонить. По эту сторону толстой двери звонок был почти не слышен, и, словно желая увеличить громкость, Побережский позвонил еще и еще.

Дверь открыла Павла, открыла так, как некогда учил ее Антон Львович, – ровно на ширину заспанного лица, ровно на ширину предварительно накинутой стальной цепочки. Увидев Побережского, Павла замерла и прикрыла рот ладошкой, будто тот пожаловал сюда с какой-нибудь стоматологической целью. Зверея, он прошипел ей, чтобы она побыстрее открывала дверь, что привело к эффекту прямо противоположному: Павла – если так можно сказать – замерла еще больше, словно сличала реального Антона Львовича с собственным воспоминанием о нем.

Надо прямо сказать, что сравнение было не в пользу первого, неволя на пользу Побережскому не пошла: он весь как-то взрыхлился и посерел, да еще и грязь на щеках, и одежда совсем не щеголеватая, а тюремная, не совсем по размеру, и эти цвета, вовсе не шедшие ему. Когда в голове у Павлы все-таки что-то прояснилось (что привело к выводу совсем неверному – отпустили, отпустили отца родного!), то механизм, приводивший ее в движение, наконец-то заработал. Она открыла дверь и даже вдруг поклонилась Побережскому в пояс, что прежде за ней никогда не замечалось, а потом, не зная толком, как надлежит встречать хозяев, вернувшихся из темницы, засуетилась, забегала, одновременно напуская ванну, заваривая чай цвета медицинского йода, подкалывая себе волосы, подливая в горшки с цветами воды, чтобы те встрепенулись и тоже поприветствовали Антона Львовича, пошевелили листочками.

– Всего этого делать не следует, – твердо сказал Побережский, – я покинул тюрьму способом, не предусмотренным законом. С минуты на минуту сюда примчится погоня. Тебе следует немедленно разбудить и одеть детей. Тебе не следует задавать мне никаких вопросов. Ты же знаешь, что не я убил Варвару Ильиничну.

Дети повторили то, что шепнула им Павла, будя их, а именно: «Здравствуй, папа, мы рады, что наконец-то ты дома», но не было времени на взаимные учтивости и сантименты. Наскоро приняв душ, отделив (уже пожизненно) себя от усов, бородки и бакенбардок, одевшись тоже наскоро, но удобно и под цвет сероватого начинающегося утра, Антон Львович с небольшим чемоданом, где, как принято говорить, было лишь самое необходимое, предложил присесть на дорожку. Заплаканная Павла, донельзя огорченная, что ее не берут с собой, присела тоже, хрустнув новенькими деньгами в кармане, на которые расщедрился по такому случаю Побережский, одновременно дав ей и несколько важных устных инструкций.

В строгом соответствии именно с ними Павла и отвечала какому-то сердитому безымянному начальству, нагрянувшему примерно через час после того, как Антон Львович с сыновьями отбыли в неизвестном направлении. Ложь и подученность Павлы были столь очевидны, что прибывшее начальство даже не утруждалось, чтобы вникнуть в суть говоримого ей, но, напротив, сердилось еще больше и даже пробовало запугать ее. Наконец у начальства лопнуло терпение, и тогда оно истребовало себе чаю, который пило долго, с аппетитом, с причмокиванием и испариной на лбах.

Неизвестное же направление даже в представлении Антона Львовича известным никак не становилось. Первоначального азарта и вдохновения пока лишь хватило на то, чтобы купить первую же попавшуюся неприметную машину и большой набор географических карт, которые должны были послужить главной подсказкой в их дальнейшем перемещении. Завидуя своему указательному пальцу, который с такой легкостью за считанные мгновения преодолевал огромные расстояния, блуждая по картам, Побережский пробовал сосредоточиться и представить себя с детьми в каких-то кружочках, подписи ко многим из которых ему ничего не говорили. Не годилась его собственная большая усадьба на море, куда, учитывая к тому же разгар бархатного сезона, с удовольствием ринутся преследователи. Был отвергнут и дом его собственной сестры (таковая тоже имелась, как там, бишь, ее звали, такая-то Львовна, что ли, высланная еще отцом Побережского подальше от столицы в наказание за какие-то ее постыдные порочные склонности), жившей в городе с фонтанами и пишущей оттуда восхитительно красивым мужским почерком такие же восхитительные по глупости письма. Больше, пожалуй, и отвергать было нечего, но, с другой стороны, их пребывание в машине рано или поздно было бы обнаружено, и поэтому решение следовало принимать как можно скорее.

Что там с Артуром и Германом? Их притихшие лица отражались в зеркальце заднего вида, а присмотревшись к ним получше, Побережский отметил в них еще и испуг. Так, наверное, следовало понимать бледность, скованность лицевых мускулов, мокрые, будто с росою, глаза. И тут же раскаяние, угрызение совести: Господи, да ведь я совсем не знаю, не понимаю своих детей, а ведь они – как это говорится? – кровь от плоти и плоть от крови моей! Он их что-то спросил, и они что-то ответили ему. Повторите, я не понял или не расслышал того, что вы мне сказали. Они повторили, и Побережский снова не понял ничего.

А он и не мог понять ничего, потому что раннее внезапное просыпание, неожиданное появление отца и непривычное его поведение и в самом деле испугали их, и от страха они, сами не заметив того, перешли на свой второй, удобный для казенных ситуаций язык, к чему приучила их школа, славившаяся – к запоздалому сведению Антона Львовича – своим вычурным англофильством. Теперь пришел черед испугаться ему, он вдруг понял, что совсем не умеет обращаться со своими взрослыми сыновьями и не знает основных правил содержания их, в моменты напряжения бегло говорящих на совсем иностранном, совсем непонятном языке. Собственная скорбь и скорби; тоска сначала по Лидии Павловне, затем по Варваре Ильиничне лишили его возможности постепенно, исподволь, шаг за шагом обучиться общению с собственными детьми, которые, оказывается, успели вырасти за его спиной, и теперь любое зеркало отражало два совсем взрослых лица.

– Я отсутствовал все эти долгие годы, но вот я вернулся, – виновато сказал сыновьям Антон Львович, – и теперь мы будем дружить.

Побережский попытался вспомнить, что же он знает про них. Вспомнились точно их имена – Артур и Герман, вспомнилось, что они были неразличимы, как две капли воды. Остальные воспоминания были илистыми и нечеткими: когда-то, в самом младенчестве, кажется, они сильно болели, и пришедший доктор сказал, что в их состоянии им скорее нужны уже гробики, нежели лекарства.