Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Так, теперь о детях. У них тоже теперь имелись паспорта. В полном соответствии с новой действительностью в паспортах значились Эрнст и Эмиль Адлеры. Браты-акробаты – вспомнилась старая шутка на цирковую тему. Вглядываясь в паспортные фотографии, Адлер не видел, чем Эрнст отличается от Эмиля, как и Побережский не отличал Артура от Германа. В этом таилось даже удобство, пока еще не сообщавшее ничего конкретного, но лишь приятное предощущение, какое бывает перед еще не попробованным обедом, вкусные запахи которого уже успели пощекотать ноздри.

Одному из сыновей по жребию достался паспорт Эмиля, другому – Эрнста, хотя мальчики, кажется, хотели, чтобы было наоборот.

– Никаких споров, а то возникнет путаница, – строго сказал Адлер, но за его спиной мальчики все же совершили подмену, избавив Германа от необходимости картавить при назывании собственного имени: Эмиль, было намного удобнее, чтобы его звали Эмиль.

Новый почерк – новые письма. Новый почерк – новые мысли. Думалось о приятном. Желтый чемодан с большими медными пряжками наскоро заглотил носильные вещи, но не смог захлопнуть плоскую пасть. Эрнсту и Эмилю достались чемоданы поменьше, первому – черный, второму – ярко-красный. Потом Адлер забыл, какой из двух маленьких чемоданов кому принадлежит, и в установлении истины называл Эрнста Эмилем и наоборот. И никто с ним не спорил.

– Нет ли у вас, дети, какой-нибудь бородавочки, что ли, – спрашивал их полковник Алдер, – чтобы вы хоть сами различали друг дружку.

Но все равно думалось о приятном. Например, о том, как вскоре уже совсем, скажем через пять или шесть дней, их общий, один на всех, поезд медленно въедет на мокрый от дождя и черный от позднего часа берлинский вокзал. Фонари желтого цвета, такого же цвета луна. Носильщик, что предложит свою нехитрую услугу на незнакомом, но, по-видимому – исходя из местных географических особенностей, – немецком языке.

И наделе получилось так или почти так. Поезд, действительно, прибыл в Берлин ночью. Дождя, правда, не было. Луны не было тоже. Носильщик, невзирая ни на загадочные мундиры Адлера и его сыновей, ни на их общее молчание, сразу же обратился к ним по-русски, правильно истолковав именно русское настороженно-простодушное выражение их лиц.

Таксист тоже оказался русским, и на мгновение Адлеру показалось даже, что из России они так и не выехали, а этот двухдневный перестук колес, проблески солнца за окнами, остановки на незнакомых замызганных станциях, хмурые пограничники на границе, полиставшие паспорта перед тем, как засадить в них печать, и многое-многое другое было лишь инсценировкой, театральной паузой перед тем, как присвоить ему имя Побережского, после чего снова упечь в тюрьму.

Кое-как, где шепотом, где указательным пальцем на запотевшем изнутри стекле таксомотора, Адлер сообщил детям, чтобы они поостереглись озвучивать на родном языке свои русские мысли, и сообразительные дети легко перешли на английский, по которому имели изрядные успехи в школе. Невпопад вставляя «Yes» и «No», Адлер внимательно посматривал по сторонам и оглядывался назад, но признаков погони нигде не наблюдалось, если не считать, как на одном светофоре в их стоящую машину робко поскребся какой-то нищий, волшебно исчезнувший, получив добычу – купюрку незначительной ценности.

Потом, как водится в таких случаях, пришел черед и гостиницы, черед хотеля, название которого венчалось россыпью звезд. Все, как положено, все, к чему в свое время привык Побережский (передавший свои привычки по наследству полковнику Адлеру), а именно: мраморные лестницы, холеные слуги, утяжеляющиеся от чемоданов прибывающих гостей, портье с прямой спиной и усами вразлет.

Попытка поговорить на немецком ни к чему не привела, русский же тут был не в ходу. «Как насчет английского?» – по-английски спросил портье, и Эрнст с Эмилем оживились, затарабанили бойко, что very important person colonel Adler needs a good expensive room and his two sons need the same room also with two king size beds, and what about supper, we all very hungry… [18]

Все нашлось, хотя комнаты не были зарезервированы заранее; в каждой комнате оказалась чистая плюшевая мебель, дубовые стулья и столы, большие ванные комнаты и в окнах – чудесное чистое звездное небо. И не было никаких признаков жизни предыдущих постояльцев, хотя Адлер, от Побережского знающий, где можно было бы найти клочок исписанной бумажки, расческу, хищно впившуюся длинными зубами в один-единственный волосок, медную монетку, что онемела в свое время от падения на мягкий ковер и прочее, прочее, азартно порыскал в своем номере. Нет, обнаружить ничего не удалось, а следовательно, пока не было ничего подозрительного.

Он договорился с детьми встретиться в ресторане на первом этаже через полчаса, но уже через пятнадцать минут с гигиеной и переодеванием было покончено. Вокруг теперь пахло им же самим, а именно крепким одеколоном и немножечко зубной пастой. За время, пока он был в душе, кое-что все-таки изменилось: звезд на небе заметно поубавилось по причине, должно быть, облаков, зато не на шутку разгорелась луна – полный и ровный круг, выполненный по самым строгим геометрическим правилам. Что-то было и еще, ах да, русская газета, услужливо подсунутая под дверь кем-то из гостиничных служащих. Старые политические новости, совершенно непонятные спортивные сообщения, crossword (надо было потихоньку привыкать к иностранным словечкам), сообщение о каком-то там Побережском, сначала что-то там набедокурившем, а затем смывшимся. Из газеты следовало: по подозрению в сговоре задержали Павлу, его многолетнюю домашнюю служанку, что привело к восхитительному открытию – последняя, оказывается, была мужчиной, кастрированным в раннем детстве, чем и объяснялся и высокий голос Павлы, и отсутствие растительности на лице. Прижатый бесспорными уликами, задержанный поведал, что на самом деле его зовут Павлом Ивановичем Лисицыным, что всю жизнь притворялся (для отвода глаз заимев даже целомудренного женишка) он не по чьему-либо злостному наущению, но по собственной воле и, раскаиваясь теперь, о своем бывшем хозяине готов сообщить следующее…

– Возмутительно, просто анекдот какой-то, – пробурчал под нос Адлер и вдруг почувствовал себя страшно голодным, страшно счастливым и страшно свободным.

И ужин на первом этаже был будто бы специально для голодных, счастливых и свободных людей. Эрнст с Эмилем тонко почувствовали его настроение и за столом вели себя с милой дурашливостью, сквозь которую прежде всего сквозила любовь и нежность к отцу. И гордость, мгновенно появившаяся, когда какая-то незнакомая дама с красивыми открытыми плечами, которые отнюдь не портили влажные прыщики, подошла к их столу и громко узнала в Адлере героя недавней Балканской кампании.