Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Очередной рекламный щит желал приятного аппетита и стрелкой с адресом указывал, где, собственно, пожелание немедленно могло бы быть приведено в исполнение. Закусочная Пиркинса. Жареный картофель, жареный же тунец, томатный сок с лимоном, спасательным кругом застывшим на кровавой поверхности. Полицейских вокруг не наблюдалось, если, конечно, не думать, что их переодели в клетчатые байковые рубахи и бейсбольные кепки – именно таким нарядом могли бы похвастаться немногочисленные местные едоки. Время ленча подходило к концу, и люди, целуя и выбрасывая бумажные салфетки, даже и не думали арестовывать Пикуса с попутчицами, а равнодушно уходили отсюда. Вместо них в зале появился сам Пиркинс. С удовольствием все повторяя и повторяя свое имя, он все же успел поинтересоваться, как им еда.

– Очень вкусно и очень полезно.

– Тогда, может быть, пива за счет заведения? – спросил польщенный Пиркинс.

– Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз, – так прозвучал ответ.

В голову ничего не приходило. Возможно, уже в завтрашних газетах появится его, Пикуса, фотография, что сразу же приведет ко вполне определенным трудностям.

– Это ваши дочки, мистер? – не унимался Пиркинс.

Вместо Пикуса солгали девочки; да, в некотором роде, сказали они.

Пикус посмотрел на них с благодарностью и недоумением, и девочки взглядом ответили, мол, так будет удобнее и лучше всем, наш загадочный покровитель.

И именно потому, что он не мог обмануть их ожиданий и обречь на несносную полицейскую суматоху, в голове вдруг все разом зажглось, прояснилось; от растерянности и тревоги не осталось и следа; настоящая искренняя улыбка, но не вымученная гримаса сделала голыми его красивые зубы, всего лишь несколько лет назад воткнутые ему в рот искусным американским дантистом.

Он спросил Пиркинса, и тот ответил утвердительно, что да, телефон, конечно, имеется.

У Леониды Леонидовны был заспанный голос, и, не дождавшись того, что намеревался сказать ей Пикус, она стала жаловаться на бессонницу, на – как следствие – ядовитые снотворные таблеточки, хотя, помните, дорогой Адам Янович, что в России в таких случаях мы принимали настойку пустырника, от которой сон был крепким и прозрачным, и наутро не было этой ужасной разбитости, этой тяжелой ваты в голове, этой – как бы получше выразиться…

– Леонида – моя дорогая – Леонидовна, – перебил ее Пикус, – я слишком долго терпел, не в силах произнести вот это, заветное, но сегодня, именно сегодня я не могу вам не сказать…

Он сказал ей, что, конечно же, любит ее, что дольше им не следует быть врозь, что это преступно – так противоречить голосам своих чувств. Леонида Леонидовна, для разгончика расплакавшись, быстренько согласилась и вот уже под диктовку Пикуса записывала адрес закусочной Пиркинса, куда ей надлежало немедленно прибыть.

Она появилась со слишком черными глазами и слишком красными губами, с небольшим саквояжиком и отчего-то – зонтом, хотя день был теплым и солнечным. «Что, обещали дождь?» – поинтересовался Пикус, и она ответила, что это – если можно так выразиться – зонт от слез, ибо плач невозможно унять, ибо (как смешно, что привязалось это старомодное «ибо») его предложение так неожиданно и так долгожданно.

Он что-то ей солгал про то, что никогда прежде он не верил в любовь с первого взгляда и именно поэтому все оттягивал и оттягивал признание, невзирая на жутко нежные и откровенные сны; и не боязнью ошибиться, а нежеланием ненароком принести ей несчастье объясняется его долгое, многолетнее молчание и так далее, и так далее, хотя вы помните, Леонида Леонидовна, как однажды вы пришли ко мне в алом платье с приколотым букетиком ландышей…

Далее пришлось замолчать, так как он, кажется, ошибся и про алое платье, и про ландыши, но разомлевшая Леонида Леонидовна была уже не в состоянии обращать внимания на подобные мелочи, а, закрывши глаза, с остервенением требовала, чтобы он продолжал, продолжал, и Пикусу ничего не оставалось (чтобы не сорвался его план), действительно, продолжать. Опять про любовь, про стук сердца и замирающее дыхание. Про горячие руки и ледяные щеки (или наоборот). Про написанные, но неотправленные письма, про сочиненные, но позабытые стихи. Про – сволочь и сука, когда же ты насытишься уже! – нежное и мягкое, что обволакивает каждую мысль, каждое воспоминание, каждую мечту, и тут же отчаяние: вдруг чувство не будет разделено надвое, на две половинки, одна из которых – я, а другая – вы, моя дорогая и милая Леонида Леонидовна.

Получилось; ее лицо было в некрасивых пунцовых пятнах, а из глаз сочились густые черные слезы. Зато вместо подозрительного джентльмена, зорко следящего за парой малолетних красавиц, пред очами любого заинтересованного наблюдателя значилась теперь вполне заурядная крепкая американская семья: папа, мама и две чуть задумчивые дочурки крепкого герлскаутского возраста.

Леониде Леонидовне было, конечно, не сообщено ни о конфликте с полицией, ни о достоверно предполагаемой погоне, и поэтому Пикус (они уехали уже от хлебосольного Пиркинса) сослался на собственный каприз, когда заявил о насущной потребности скорейшей замены автомобиля. Леонида Леонидовна, теперь ликующая от ответственности сразу за одну большую семью, мягко, но, что называется, твердо Пикусу возразила, заявив, что, наверное, не совсем разумно вот так напропалую тратить деньги, тем более что и эта машина в совершенно превосходном состоянии.

– У нас планируется свадебное путешествие или что-то навроде того, – сказал Пикус, – а мотор нашей машины таков, что в любую минуту может вспыхнуть, как спичка.

Колеса гладко шелестели по шоссе – так, кажется, принято писать про беззаботных путешественников? Девочки хрустели чипсами на заднем сиденье, лишь однажды попрося перевести на понятный английский одну из русских реплик Леониды Леонидовны, по-прежнему возражавшей против покупки нового автомобиля. Пикус молчал в ответ, напряженно думая, как одному, без ассистентов (столь бы полезных в таком дельце!), купить новую машину и заставить бесследно исчезнуть старую.

Мотель имел глупое и незапоминающееся название – тем хуже для их возможных преследователей. Карточки заполнял Пикус, назвав себя д’Анджелло, девочек – Розой и Лилией, и лишь Леониде Леонидовне (по-прежнему не подозревавшей об имеющих место сложностях) досталось ее старое имя.

– В силу некоторых обстоятельств, – сказал Пикус сестрам, – пользование нашими привычными именами было бы безрассудным щегольством. Так что пока побудьте цветочками, что совсем недурно, кстати сказать. Если договоритесь, то можете между собою именами меняться – все равно кроме нас троих этого никто не заметит.