Вадим Давыдов - Год Дракона

Утром пятницы колонна из шести лимузинов с зеркальными стеклами, под королевскими штандартами и ватиканским флагом, в сопровождении полиции и гвардейцев на мотоциклах, сделав круг по Староместской площади, мимо Собора Марии пред Тыном и Ратуши, проехала по Парижской в сторону Юзефова и остановилась возле Старо-Новой синагоги. Несколько групп туристов, разинув рты, смотрели, как из автомобилей появились монаршая чета, огромный африканец в белом костюме, два старших сына и четыре дочери, все при полном королевском параде, архиепископ Пражский и кардинал Чехии, понтифик с двумя кардиналами из свиты, Майзель с Еленой и девочка в больничной коляске.

Один из полицейских оцепления, подмигнув товарищу, усмехнулся:

– Я же говорил: никуда твой Ребе не денется. Подмахнет все, как миленький. Видал, что творится?! Сам Папа примчался. Ребе твоего уговаривать. Уговорил, стало быть…

– Да я-то что? – пожал плечами второй. – Я разве против? Я говорил просто, что такое по еврейскому закону никак невозможно. Если все по закону…

– Законы, законы… В законах разве такую историю можно прописать? Да никогда в жизни. Не было такого еще никогда. Вот твой Ребе теперь новый закон пропишет…

– Какой?

– Откуда мне знать?! Я ж не Ребе… Но попомни мои слова – чудеса еще далеко не все случились… Смотри, смотри! Его величество ермолку надевает! И принцы… А это кто еще такой?! А-а-а-о-о… Офонареть… Квамбинга собственной персоной… И тоже эту штуку напяливает… Ну, блин, такое заснять – и на пенсию…

Присутствующие расположились полукругом перед арон-кодешем, на возвышении перед ним – Ребе с тремя учениками, внизу посередине – Елена и Майзель. Елена все еще выглядела немного уставшей, но при этом так сияла и была так невообразимо хороша в длинном кремовом платье и палантине из драгоценных хорватских кружев, присланных югославской королевой, с бриллиантовой диадемой Квамбинги, что на нее невозможно было смотреть без слез. У Марины и были глаза на мокром месте…

В полной тишине, установившейся в зале синагоги, прозвучал голос Ребе:

– Подойди ко мне, Елена. Я хочу поговорить с тобой.

Пожав тихонько ладонь Майзелю и, высвободив руку из его руки, Елена шагнула к возвышению:

– Да, Ребе.

– Скажи мне, Елена. Что значат для тебя евреи?

– Евреи – это те, кто первыми выходят на площадь, вместе с лучшими из народа, среди которого живут, вместе с которым страдают и радуются. Мой любимый – из них. Он еврей, Ребе.

– Что значит в твоей жизни этот еврей? – Ребе указал посохом в сторону Майзеля.

– Он – моя жизнь, Ребе.

– Что сделал такого этот еврей, что стал твоей жизнью, Елена?

– Он столько раз спасал меня, что я давно сбилась со счета, Ребе. Своей любовью он вымолил у Всевышнего мое счастье, – счастье носить под сердцем его ребенка. Я верю ему и в него… Я могу говорить долго, Ребе. Я знаю силу слов, я умею нанизывать их одно на другое так, чтобы они завораживали людей. Но я не стану, Ребе. Потому что в этом нет нужды. Я просто его люблю.

– Что значит для тебя любовь к этому еврею, Елена?

– Значит, что больше нет «я» и «он», Ребе. Есть только «мы». Он – половина меня. А я – половина его. – И Елена гордо вскинула голову: – И нет силы ни на земле, ни на небе, ни в этом мире, ни в ином, способной нас разлучить.

Ребе улыбнулся и взглянул на своих учеников, которые смотрели на Елену, словно видели перед собой не женщину, – ангела. Никто никогда не смел так смотреть на Ребе и так говорить с ним. Такое говорить… Это было абсолютно, решительно невозможно. Господи Боже, да кто же она такая?!.

– Скажите мне, рабойним, – негромко, но так, чтобы слышали все, проговорил Ребе по-чешски. – Кто из вас осмелится возразить этой женщине, – не буквой Торы, но душой Торы? Ну? Говорите, рабойним.

Стало тихо. Так невероятно тихо, как не было еще, наверное, никогда в этом зале. И вдруг раскололась эта тишина:

– Не я, Ребе, – сказал сидящий слева раввин. И встал.

– Нет, Ребе, – повторил за ним тот, что в центре. И тоже поднялся.

– И я не могу, Ребе, – сказал третий, который справа. И выпрямился во весь рост.

Ребе повернулся лицом к залу и снова показал посохом на Майзеля:

– Подойди и встань рядом со своей Еленой, Даниэль.

Майзель вздрогнул. Впервые Ребе назвал его по имени. Он повиновался. И взял Елену за руку… А Ребе указал посохом на понтифика:

– Поднимись сюда, ко мне, падре, – и, когда Урбан ХХ встал рядом с ним, произнес, опершись одной рукой на свой посох, а другой на плечо понтифика, обращаясь к Майзелю и Елене: – Вашу любовь открыл вам Всевышний, Даниэль и Елена. И свою Любовь к вам открыл он для нас. Да свершится все по Воле Его. Амен [91], – и когда вновь установилась звенящая тишина, улыбнулся: – Надень ей кольцо, Даниэль.

Майзель вынул футляр, открыл и, достав кольцо и произнеся заветные слова на иврите и повторив их для Елены по-чешски, надел ей кольцо на безымянный палец правой руки. Елена даже вздохнуть не могла – платиновый ободок и три ромбовидных алмаза, скрепленных вместе и образующих идеальный шестигранник. Конечно же, из Намболы. Не слишком больших, не больше карата каждый, но таких невероятно, немыслимо красивых… Голубой, как ее глаза. Золотистый, как волосы. И розовый, как губы…

– Это ты будешь носить, мой ангел. Всегда, – сказал Майзель. И вдруг медленно, чеканя каждое слово, проговорил по-русски: – Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою, Елена, люблю я еще много более твоего лица…

И Марина, и Вацлав услышали, поняли. Понял и понтифик, понял и Ребе. И поняли все четверо, что кивают согласно, в унисон…

Они так и не поняли, откуда люди узнали. Елена никогда в жизни не видела сразу столько людей. Даже в день коронации, когда, казалось, вся страна вышла на улицы. Вся Староместская площадь – от края до края – была переполнена людьми… Люди стояли молча, только улыбки светились на лицах. Они стояли, держа своих детей на руках, в нескольких шагах от настороженно-растерянных гвардейцев, которые, понимая, что никто никому не угрожает, наоборот, – однако же волновались, ну, служба такая… Майзель поднял Сонечку, посадил себе на локоть, и другой рукой крепко взял Елену за руку. А Вацлав, шагнув к ним, обнял обоих за плечи, и в совершенно невероятной тишине как гром прогремел его голос:

– Благословен Всевышний, творящий чудеса на наших глазах, дающий нам, по великой милости своей, то, без чего не может жить человек, – Веру, Любовь и Надежду, – он обвел взглядом площадь, людей, которые слушали его, затаив дыхание. И улыбнулся той самой улыбкой, которую так любил видеть его народ: – Идите, люди. Скажите это всем. Пусть все знают…