Томас Вулф - Домой возврата нет

Лис крепче прижал дочь к себе, посмотрел на нее тревожно, озабоченно.

— Детка! — с беспокойством шепнул он и легонько потряс ее за плечи. — Что ты, детка? — спросил он. И уже требовательно, с оттенком привычного презренья: — Ну, что еще?

— Да ничего, папочка! — возразила Руфь, и в тихом смущенном голоске зазвучало отчаяние. — Ничего такого! — Она чуть изогнулась, стараясь вырваться. Лис неохотно разжал руки. Все так же не глядя на отца, девочка поспешно улизнула на свое место и с подавленным смешком заключила: — Ты такой смешно-ой!

Лис опять сел и все глядел на дочь строго, серьезно, с тревожной заботой и с толикой презрения. Она метнула в него испуганный взгляд и низко наклонилась над тарелкой.

— Что-нибудь случилось? — тихо спросил Лис.

— Да ничего не случилось! — с сердитым смешком возразила девочка. — С чего ты взял? Нет, правда, пап, ты такой стра-ан-ный!

— Так что же? — терпеливо, покорно настаивал Лис.

— Да ничего! Я ж тебе говорю — ни-че-го! Я ж тебе первее всего так сказала!

Все дети Лиса говорили «первее всего» вместо «прежде», и «главнее всего» вместо «важно», и «длиннее всего» вместо «долго». Почему, неизвестно. Это, видно, семейное: так говорили не только дети Лиса, но и все их двоюродные братья и сестры с отцовской стороны. Можно подумать, будто многие поколения семьи этой жили обособленно, в изгнании на каком-то затерянном острове, оторванные от всего мира, и от дедов к внукам передавалось некое забытое наречие, на котором говорили их предки триста лет назад. К тому же они слегка растягивали слова, но не томно, как на далеком Юге, а как-то недовольно, устало и ворчливо, словно уже не надеялись, что Лис — или любой другой — поймет простые истины, которые ясны сами по себе и которые надо бы понимать безо всяких объяснений. Итак:

— Да ничего, папочка! Я ж тебе первее всего сказала!

— Так что же все-таки, детка? — настаивал Лис. — Почему ты такая? — И он выразительно повесил голову.

— Да какая такая? — возразила девочка. — Ох, папочка, ну честное слово… — Она судорожно глотнула, выдавила из себя смешок и отвела глаза. — Я прямо не знаю, про что ты.

Порция внесла дымящуюся овсяную кашу и поставила перед ней.

— Доброе утро, Порция, — застенчиво сказала Руфь, опустила голову и принялась торопливо есть.

Лис по-прежнему глядел на нее строго, серьезно, с тревогой. А девочка вдруг подняла глаза и отложила ложку.

— Ну, пап, чего ты?

— Эти негодяи опять сегодня придут? — спросил Лис.

— Ох, папа, какие еще негодяя?.. Ну, честное слово!

Она поерзала на стуле, судорожно глотнула, хотела было засмеяться, схватила ложку, принялась было есть — и опять отложила ложку.

— Негодяи, которых вы… вы, жен-щи-ны… — он с насмешливой почтительностью склонил голову, — привели, чтобы разрушить мой очаг.

— Да ты про кого? — Девочка озиралась, как затравленный зверек: куда бы спрятаться? — Я не понимаю, о ком ты?

— Я о молодчиках, которые отделывают квартиры, — сказал Лис. — О тех… — тут в голосе его зазвучало непередаваемое пренебреженье, — которых вы и ваша мать привели, чтобы погубить этот дом.

— А я-то при чем! — возразила девочка. — Ох, папочка, ты такой… — Она не договорила, поерзала на стуле и со смешком отвернулась.

— Итак… какой? — негромко, хрипло, презрительно спросил Лис.

— Ой, ну я не знаю… такой… такой стра-анный! Ты говоришь так смешно!

— Вы, женщины, — продолжал Лис, — решили вы, когда наконец я обрету в своем доме хоть немного покоя?

— По-ко-о-я?.. Да разве я виновата? Если ты против маляров, почему ж ты не скажешь маме?

— Потому… — Лис подчеркнуто, насмешливо склонил голову, — потому что… со мной… не считаются! Я всего лишь… старый… серый… мул… среди шести женщин… и для меня, разумеется, все сойдет!

— Да чем же мы виноваты? Мы не сделали тебе ничего плохого! Почему ты так говоришь, будто тебя обижа-а-ют?.. Ох, папочка, ну честное слово!

Девочка отчаянно заерзала, хотела было засмеяться, отвернулась и снова наклонилась к самой тарелке.

Лис сидит, откинувшись в кресле, сжимая одной рукой подлокотник — он углублен в себя, отрешен, весь его облик красноречивей всяких слов говорит о глубоком, безнадежном терпении, — и еще с минуту серьезно разглядывает девочку. Потом сует руку в карман, вытаскивает часы, смотрит на них, снова бросает взгляд на Руфь и качает головой — воплощенный строгий упрек и молчаливое обвинение.

Дочь испуганно вскинула голову, положила ложку, тихонько ахнула.

— Ну что? Чего ты качаешь голово-о-ой? Что еще?

— Мама встала?

— Ну, откуда мне зна-ать?

— А твои сестры встали?

— Ну, па-а-па, я же не зна-аю.

— Ты рано легла спать?

— Д-да-а, — недовольно тянет девочка.

— А твои сестры в котором часу легли?

— Ну откуда же мне зна-ать! Ты их са-ам спроси!

Лис опять смотрит на часы, на дочь и снова качает головой.

— Женщины! — тихо говорит он и сует часы в карман.

Руфь наконец отставила кашу, больше ей не хочется. Тихонько слезла со стула и, глядя в сторону, пытается проскользнуть мимо отца и — вон из комнаты. Лис быстро встал, поймал ее и негромко, торопливо и встревоженно спрашивает:

— Куда ты, детка?

— Ну, в шко-о-лу же!

— Нет, детка, сперва надо позавтракать!

— Ну, я пое-е-ла!

— Нет! — чуть слышно, нетерпеливо возражает Лис.

— Ну, я поела, сколько могла-а!

— Ничего ты не ела! — тихонько, пренебрежительно возражает Лис.

— Ну, я больше не хочу! — говорит она, оглядывается по сторонам, точно загнанный зверек, и пытается выскользнуть из его рук. — Ну, пап, пусти, я опозда-аю!

— Что ж, значит, опоздаешь! — тихонько, пренебрежительно говорит великий блюститель времени и порядка. — Сядь и поешь! — подчеркивая каждое слово кивком, непреклонно заявляет он.

— Не могу-у я! У меня доклад.

— Что у тебя?

— Зачетный докла-ад… у мисс Аллен… урок в девять.

— А… понимаю, — медленно произносит Лис. И тихонько, едва слышно прибавляет: — Об… об Уитмене?

— Ну, да-а.

— А… а книжку, которую я тебе дал, прочла? Где военный дневник и заметки?

— Да-а.

— Поразительно! — почти шепотом говорит Лис. — Поразительно, правда? Кажется, будто сам присутствуешь при этом, правда? Он… он так во все это вжился… можно подумать, будто это все он сам… будто все это происходит с ним самим!

— Да-а. — Девочка затравленно озирается, потом, не глядя на отца, выпаливает: — И про другое ты тоже верно сказал.

— Про что другое?

— Про ночь… что в нем столько ночи и тьмы… и про его… про его чувство ночи.

— А… — тихонько, медленно произносит отец, его светлые, как море, глаза подернуты дымкой раздумья. — В докладе ты говоришь и об этом?

— Да-а. Это правда. Ты когда мне сказал, я прочла еще раз, и это правда.