Томас Вулф - Домой возврата нет

К этому-то племени принадлежал и злополучный мальчишка — разносчик пива. Каждая мелочь в его облике красноречиво говорила, что он рожден чахлым недомерком, в беспросветной нищете, и никогда у него не было ни вдоволь еды, ни теплой одежды, ни крова, где не пронизывал бы до мозга костей леденящий туман. Не то чтобы он был калекой, но все тело его словно бы ссохлось, увяло, казалось, из него выжаты все соки, точно из старика. Ему было, пожалуй, лет пятнадцать-шестнадцать, а порой казалось, что и меньше. Но с виду он был как взрослый, который не вышел ростом, — и тягостно было ощущать, что в этом хилом, изголодавшемся теле давно не осталось сил на неравную борьбу и больше оно уже не вырастет.

Ходил он в засаленной, истрепанной курточке, застегнутой на все пуговицы, из слишком коротких рукавов торчали большие, грязные руки, красные, натруженные, какие-то почти непристойно голые. И штаны на нем такие же засаленные и истрепанные, тесные, в обтяжку и притом на несколько дюймов короче, чем надо. А башмаки на несколько номеров больше, чем надо, старые, драные, стоптанные до того, что кажется, это ими отшлифованы все до единого булыжники в каменном сердце Лондона. И в довершение всего наряда — ветхий бесформенный картуз, до того большой и неуклюжий, что он съезжает набок, закрывая ухо.

Лица мальчишки толком не разглядеть, до того он неумытый и чумазый. Лишь кое-где под слоем грязи угадывается тусклая, нездоровая бледность. Черты до странности смазанные, словно физиономию эту наспех, кое-как слепили из свечного сала. Нос широкий, приплюснутый, а кончик вздернут, зияют раздутые ноздри. Толстые вялые губы точно придавлены каким-то тупым инструментом. В темных глазах ни искорки жизни.

У этого нелепого существа даже и язык какой-то непонятный. То есть говорит мальчишка, разумеется, на жаргоне лондонских трущоб, но без обычной для этого жаргона отрывистой резкости; он бормочет гнусаво, невнятно, ничего не разберешь, Джордж его просто не понимает. Миссис Парвис это удается лучше, да и то, по ее собственному признанию, порой и она не догадывается, о чем речь. И Джордж слышит — не успел мальчишка войти в дом, шатаясь под тяжестью ящика с пивом, как она принимается его отчитывать:

— Эй, ты смотри, куда идешь! Да не греми так бутылками! Натащил грязи на башмаках, не мог сперва ноги вытереть! Не топай по лестнице, как лошадь! — и в отчаянии восклицает, обращаясь к Джорджу: — Ну до чего неуклюжий, отродясь другого такого не видала!.. Хоть бы ты в кои веки умылся! — снова начинает она шпынять злосчастного оборвыша. — Не маленький уже, постыдился бы в эдаком виде разгуливать, на тебя ж люди смотрят.

— Во… — угрюмо бурчит мальчишка. — В эдаком виде… погуляла бы эдак сама… умывалась бы тогда, как же…

Все еще обиженно бормоча себе под нос, он топает вниз по лестнице и идет прочь, и в окно Джордж видит, как он плетется по улице обратно в винный магазин, где работает на побегушках.

Магазин этот небольшой, но так как находится он в фешенебельном квартале, то чувствуется в нем какая-то неброская роскошь и сдержанная элегантность, чуть обветшалая, но оттого лишь еще более изысканная, — все это очень свойственно в Англии таким вот маленьким и дорогим магазинам. Чудится, будто все в этих стенах впитало долю тумана, тронуто непогодой и слабо отдает смутным, но волнующим угольным дымком. И над всем — благоухание старых вин и тонкий аромат изысканнейших напитков, этими запахами, кажется, насквозь пропитаны и деревянный прилавок, и полки, и даже половицы.

Едва отворишь дверь, тихонько звякнет колокольчик. И не успеешь переступить порог, как охватывает безмятежный покой. Ощущаешь благополучие и уверенность. Ощущаешь все могучие, хоть и неясные соблазны роскоши (если у вас есть деньги, в Англии вы ощущаете эти соблазны сильнее, чем где бы то ни было). Чувствуешь себя богачом, для которого нет ничего недоступного. Чувствуешь, что этот мир великолепен, в нем полным-полно восхитительных блюд, и всеми ими ты волен насладиться, стоит только слово сказать.

Владелец этого роскошного гнездышка коммерции — вполне под стать своему заведению. Средних лет, среднего роста, сухощавый, светло-карие глаза и каштановые усы — негустые, довольно длинные и какие-то гладкие. На нем крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, в черном галстуке поблескивает булавка. Обычно он появляется без пиджака, но в черных шелковых нарукавниках, которые мигом рассеивают всякое подозрение в неприличной бесцеремонности. Нет, это придает его облику самую малость — как раз в меру! — вкрадчивого, но сдержанного подобострастия. Это истинный представитель среднего сословия — не того, что в Америке, и даже не того, что называют «средним сословием» англичане, но совсем особого, услужающего среднего сословия, — он из тех, кто заботится о повседневных удобствах важных господ. Из тех, чье назначение — служить благородным джентльменам, кормиться милостями джентльменов, существовать рядом с ними, благодаря им и для них и слегка сгибаться в поклоне при одном их появлении.

Вы переступаете порог магазина — и этот человек подходит к прилавку, произносит с ноткой подобострастия в голосе (как раз в меру): «Добрый вечер, сэр», говорит еще два слова о погоде и затем, упершись худыми, костлявыми, рыжеватыми от веснушек руками в прилавок, слегка наклоняется к вам и всем своим существом, включая воротничок с отогнутыми уголками, черный галстук, черные шелковые нарукавники, усы, светло-карие глаза и легкую деланную улыбку, с подобострастным, но не вовсе уж раболепным вниманием ждет ваших распоряжений.

— Что у вас сегодня есть хорошего? Можете вы предложить мне кларет, чтоб был выдержанный, но не слишком дорогой?

— Кларет, сэр? — медовым голосом переспрашивает он. — Есть хороший кларет, сэр, и цена умеренная. Многие наши покупатели его берут. И все хвалят. Попробуйте, сэр, не пожалеете.

— А как насчет шотландского виски?

— Хейг, сэр? — тем же медовым голосом. — Возьмите хейг, сэр, не пожалеете. Но, может быть, вам угодно попробовать другую марку, сэр? Немножко более редкую, чуточку подороже и, пожалуй, чуточку более выдержанную. Некоторые наши клиенты пробовали, сэр. Это на шиллинг дороже, но если вам по вкусу, когда отдает дымком, так вы увидите, оно того стоит.

О, любящий проворный раб! Любящий опрятный раб! Любящий раб, что сгибается в поклоне, опершись костлявыми пальцами о прилавок! Любящий раб, чьи жидкие волосы разделяет аккуратнейший прямой пробор и чей узкий лоб бороздят ровные частые морщины, когда он с легкой деланной улыбкой смотрит на вас снизу вверх! О, этот любящий проворный угодник, прихвостень важных господ — и тот жалкий мальчишка! Да, внезапно, посреди всей этой комедии услужливости, этой подделки под преданность, хозяин магазина, точно злобный пес, набрасывается на несчастного ребенка, который, простуженно шмыгая носом и притопывая застывшими ногами, протянул красные от холода, потрескавшиеся, натруженные руки к весело пляшущему в камине огню.