Томас Вулф - Домой возврата нет

Все это мигом пронеслось у нее в мыслях при виде плотного, седеющего холеного мужчины, чьи глаза внезапно, по неведомой ей причине, наполнились слезами, а губы горестно надулись, точно у обиженного ребенка. Сердце ее захлестнула несказанная жалость и нежность, и она с жаром воскликнула:

— Да что ты, Фриц! Ты же знаешь, для меня все совсем не так! Я же ничего такого в жизни не думала и не говорила! Ты же знаешь, как мне важно, чтобы тебе нравилось все, что я делаю! Для меня твое мнение значит в сто раз больше, чем вся эта газетная писанина! Да и что они там понимают? — пробормотала она с презрением.

Тем временем мистер Джек снял очки, протер, энергично высморкался, водрузил очки на место и теперь, наклонив голову, с забавной старательностью прикрыл глаза пухлой рукой и торопливо заговорил, понизив голос и словно извиняясь:

— Да-да, я знаю! Это все ничего! Я просто пошутил!

Он смущенно улыбнулся. Еще раз шумно высморкался, обида сошла с его лица, и он заговорил просто и непринужденно, как ни в чем не бывало:

— Ну, так как твое настроение? Довольна ты премьерой?

— Пожалуй, да, — неуверенно ответила миссис Джек; в ней вдруг шевельнулось смутное недовольство — привычное ощущение в час, когда работа кончена и почти нестерпимое напряжение последних дней перед премьерой уже позади. — Мне кажется, все прошло недурно, — продолжала она. — Как по-твоему? И декорации мои вроде недурны — как ты скажешь? — жадно спросила она. — Хотя нет, — тут же спохватилась она по-детски смиренно и словно про себя, — наверно, они самые заурядные. Далеко им до моих лучших работ, а? — Вопрос прозвучал нетерпеливо и требовательно.

— Ты же знаешь мое мнение, — сказал мистер Джек. — Я тебе уже говорил. Никто тебе и в подметки не годится. Твои декорации — лучшее, что есть в этом представлении! — твердо заявил он. — Все остальное на десять голов ниже, да-да! На десять голов! — И прибавил спокойнее: — Я думаю, ты рада, что с этим покончено. В нынешнем сезоне больше ведь ничего не будет, верно?

— Да, только вот я еще обещала Айрин Моргенстайн костюмы для ее нового балета. И сегодня утром надо опять повидать кое-кого из арлингтонцев, еще кое-что подправить, — уныло докончила она.

— Как, опять! Вчера вечером все выглядело отлично, неужели ты недовольна? Чего тебе еще не хватает?

— А чего, по-твоему, может не хватать? Это же вечная история! Всегда одно и то же! Конца этому не видно! Потому что всюду полно ослов и тупиц, сколько им ни объясняй, ничего не делают, как надо. В этом вся беда. Ей-богу, это ниже меня! — вырвалось у нее из глубины души. — Напрасно я бросила живопись. Иногда меня просто тошнит! — с досадой крикнула она. — Это же стыд и срам — тратить себя на таких людей.

— Каких «таких»?

— Ну, ты же сам знаешь, что за народ в театре, — пробормотала миссис Джек. — Конечно, есть и стоящие люди… но, ей-богу, большинство — такая дрянь! «А видели вы меня в той роли, да читали, как меня хвалят в другой, да не правда ли, вот в этой я играю потрясающе», — сердито передразнила она. — Право слово, Фриц, их послушать, так подумаешь, театр только затем и существует, чтобы они красовались на сцене и пускали всем пыль в глаза! А ведь лучше театра нет ничего на свете! Тут можно творить такие чудеса, всю душу человеку перевернуть, стоит только захотеть! Это же такая сила, другой такой в мире нет, а тратят ее на пустяки! Просто стыд и позор!

Она задумалась, помолчала минуту и прибавила устало:

— В общем, я рада, что с этой постановкой покончено. Жаль, я больше ничего не умею делать. Если бы умела, взялась бы за другую работу. Честное слово! Это мне надоело. Это ниже меня, — сказала она просто и минуту-другую печально смотрела куда-то в пространство.

Потом она тревожно, озабоченно нахмурилась, пошарила в деревянном ящичке на столе, взяла сигарету и закурила. Порывисто встала и принялась мелкими шажками ходить из угла в угол, хмуря брови и усиленно затягиваясь; как все женщины, которые курят не часто, она делала это с очаровательной неловкостью.

— Интересно, получу ли я заказы на какие-нибудь постановки в следующем сезоне, — бормотала она про себя, словно уже забыв о муже. — Интересно, будет ли у меня опять работа. Пока со мною еще никто не говорил, — мрачно докончила она.

— Ну, если тебе все это надоело, так я бы сказал, нечего и волноваться, — не без иронии заметил мистер Джек. И прибавил: — Стоит ли расстраиваться раньше времени?

С этими словами он наклонился к жене, снова бегло, дружески поцеловал ее в щеку, легонько потрепал по плечу, повернулся и вышел.

Мистер Джек выслушал жалобы жены внимательно и серьезно, как неизменно слушал все рассказы о ее трудах, испытаниях и приключениях в театре. Ибо он не только безмерно гордился ее талантом и успехом, — его к тому же, как почти всех его богатых соплеменников, особенно тех, кто, подобно ему, все свои дни проводил в волшебном, сказочном, фантастическом мире биржевой игры, властно привлекал блеск театральных подмостков.

Долгие сорок лет, с тех пор как он впервые приехал в Нью-Йорк, деловая карьера все дальше уводила его от более спокойного, освященного традицией и, как ему теперь казалось, скучного семейного и общественного уклада к жизни, полной блеска и веселья, волнующей все новыми удовольствиями, да еще приправленной ощущением зыбкости и опасности. А та жизнь, какую он знал в детстве и юности, жизнь его родных, которые вот уже сто лет держали частный банк в маленьком провинциальном городке, — казалась ему теперь невыносимо нудной. Не только дома и в обществе все шло из года в год одним и тем же, раз навсегда заведенным порядком, который не очень-то разнообразили взаимные родственные визиты, но и сама деятельность скромного маленького банка, осторожные сделки по мелочам были, как думалось ему теперь, ничтожны и неинтересны.

А в Нью-Йорке он действовал все стремительней, поднимался все выше, ни на шаг не отставал от великолепнейших достижений этого неистового города, который все разрастался вокруг, бушевал все громче и неугомонней. Да и в том мире, где он проводил свои дни, он с наслаждением вдыхал полной грудью пьянящий воздух, в котором было что-то жгучее, искрометное, совсем как в ночном театральном мире, где жили актеры.

По будням каждый день ровно в девять утра мистер Джек мчался в центр, к себе в контору, уносимый сияющим механическим снарядом, которым управлял шофер — олицетворение одной из самых характерных граней города Нью-Йорка. Шофер крутил баранку, и землистое лицо его хмурилось, тонкие губы кривились недоброй, язвительной усмешкой, темные глаза неестественно блестели, точно под действием сильного наркотика; казалось (да так оно и было), этот человек — существо какой-то особой породы, созданное неистовым городом для каких-то особых целей. Казалось, эта тускло-бледная плоть, подобно плоти миллионов людей в серых шляпах и с такими же безжизненно серыми лицами, отштампована из одного и того же вещества, из той же серой массы, что и весь город, все тротуары, здания, башни, туннели и мосты. И в жилах его, казалось, не течет и пульсирует кровь, но сухо потрескивает тот же самый электрический ток, которым движим весь город. Это явственно видно было в каждом движении, в каждом поступке шофера. Зловещая фигура его склонялась над баранкой, быстрый взгляд метался из стороны в сторону, руки ловко и точно правили мощной машиной; огромный автомобиль послушно проносился у самых обочин, срезал углы, скользил вплотную мимо других машин, обгонял, отскакивал, увертывался, с убийственной дерзостью пролетал сквозь узкие просветы, неправдоподобные щели в общем сплошном потоке, — и ясно было, что во всем существе шофера бурлят вредоносные силы, созвучные той бешеной энергии, что бьется в артериях города.