Томас Вулф - Домой возврата нет

— А, здравствуйте, — сказал он. — Как поживаете?

Вытащил руку из кармана элегантных брюк и на миг пожаловал ее молодому человеку, потом снова повернулся к миссис Джек, которая все еще горела негодованием от того, что он ей сообщил.

— Бессовестные! Учинить такую подлость! — воскликнула она. — Мерзкие, презренные богачи! Да от одного этого захочешь революции!

— Что ж, моя дорогая, ваше желание может исполниться, — со спокойной иронией сказал мистер Хирш. — Все возможно. И если революция совершится, этот случай, вероятно, не пройдет им даром. Что и говорить, процесс велся чудовищно, и судью следовало сразу же отстранить.

— Подумать только, что есть на свете люди, которые способны учинить такую несправедливость! — возмущалась миссис Джек. И продолжала серьезно, не очень кстати: — Знаете, я всегда была социалистка. Я голосовала за Нормана Томаса. Понимаете, я всю жизнь трудилась, — очень просто, с искренним чувством собственного достоинства говорила она. — Все мои симпатии на стороне трудящихся.

Лицо Хирша стало несколько рассеянным, отсутствующим, словно он слушал уже не слишком внимательно.

— Да, cause celebre [4], — произнес он и с явным удовольствием важно повторил: — Cause celebre.

И, элегантный, изысканный и сдержанный, небрежно сунув руки в карманы фрачных брюк, не спеша зашагал прочь. Направлялся он в ту же сторону, что и Лили Мэндл. Но словно бы вовсе не следовал за ней по пятам.

Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен. Но мистер Хирш умеет ждать.

— О, Бедоз, Бедоз!

Эти странные ликующие возгласы разнеслись по всей огромной комнате — и оживленно беседующие гости смолкли на полуслове, не без испуга обернулись.

— О, Бедоз, ну еще бы! — упоенней прежнего ликовал голос. — Ха-ха-ха! Бедоз! — В смехе звучало торжество. — Это каждый должен, ну конечно же, просто все!

Провозглашал все это Сэмюел Фетцер, старый друг Эстер Джек. Похоже, он был хорошо известен многим из присутствующих, ибо, увидав, кто кричит, гости обменивались улыбками и говорили вполголоса: «А, это Сэм!» — словно этим все сказано.

В мире, к которому он принадлежал, Сэмюел Фетцер был известен par excellence [5]как «книголюб». Да и его внешность говорила сама за себя. С первого взгляда становилось ясно, что перед вами эпикуреец, ценитель изящной словесности, собиратель и знаток редких изданий. Сразу видно — он из тех, кого непременно встретишь в ненастный день в старой, заплесневелой книжной лавке: розовощекий и сияющий, как херувим, он рыщет между полками, вглядывается, наклоняется и порой достает и с любовью перелистывает какой-нибудь ветхий, потрепанный том. При виде Сэмюела Фетцера на ум невольно приходил очаровательный, крытый соломой домик где-нибудь в сельской Англии, трубка, лохматый пес, покойное кресло, уютный уголок у горящего камина, старая книга и потемневшая от времени бутылка старого портвейна. И в самом деле, ликующие клики говорили о том, что здесь не обошлось без старого портвейна. Выговаривая «Бедоз!», он даже причмокивал, словно только что пригубил редчайшего выдержанного вина.

Да и вся внешность его вполне отвечала этому впечатлению. Подвижное, неизменно сияющее лицо восторженного херувима и залысый лоб покрыты здоровым загаром и обветрены, словно большую часть времени он проводит на открытом воздухе. Все прочие гости во фраках и вечерних туалетах, а он явился в коричневых уличных башмаках на толстой подошве, в шерстяных носках, в чуть мешковатых, но модных оксфордских серых фланелевых брюках и ко всему этому — коричневый пиджак, белая не крахмальная рубашка и красный галстук. Можно подумать, будто он только что воротился с долгой прогулки по вересковым пустошам и теперь, в приятной усталости, предвкушает вечер у камелька со своей собакой, бутылкой портвейна и томиком Бедоза. По его виду никак не догадаешься, что это известный театральный режиссер, чья жизнь с самого детства проходит здесь, в Нью-Йорке, на Бродвее, среди самой изысканной городской элиты.

Сейчас он беседует с Лили Мэндл. Она набрела на него, когда отошла от миссис Джек, и задала ему тот провокационный вопрос, который и вызвал столь шумный восторг. Мисс Мэндл — сама в некотором роде знаток искусств, любительница раскапывать редкостные диковинки. Она вечно спрашивает своих собеседников, какого они мнения о «Ватеке» Уильяма Бекфорда, о пьесах Сирила Турнера, о проповедях Ланселота Эндруза или — как сейчас — о сочинениях Бедоза…

А вопрос ее прозвучал так:

— Вам не случалось читать что-нибудь написанное человеком по фамилии Бедоз?

Вот так она обычно и спрашивала, и столь же неопределенно выражалась и тогда, когда ее эстетические интересы касались предметов более известных. Она могла, например, спросить, что вам известно «о человеке по фамилии Пруст» или «о женщине, которую зовут Вирджиния Вулф». Подобный вопрос неизменно сопровождался мрачно пламенеющим взглядом, который ясно говорил: «За этим кроется больше, чем вам кажется». А потому Лили Мэндл производила впечатление глубокого и тонкого знатока, чьи основательные и всесторонние исследования зашли куда дальше тех избитых истин, которые можно найти в Британской энциклопедии и в иных общеизвестных трудах, и, право же, ей трудно почерпнуть что-либо новое, — разве что из спокойной беседы с Томасом Элиотом или, поскольку его нет под рукой, из ответа на случайный вопрос, заданный на пробу, без особой надежды на успех какому-нибудь истинному умнику вроде нее самой. А когда он выложит решительно все, что знает по интересующему ее предмету, она в ответ лишь сдержанно хмыкнет. Но это ни к чему не обязывающее «гм» производило сильнейшее впечатление. Ибо Лили Мэндл, хмыкнув, удалялась и оставляла свою жертву в полном унынии: надо же, вывернулся человек наизнанку, а его сочли по-детски поверхностным и до жалости не оправдавшим надежд.

Однако Сэмюел Фетцер не таков. Если мисс Мэндл, которая ленивой походкой пробралась к нему сквозь толпу гостей и небрежно спросила: «Вам не случалось читать что-нибудь написанное человеком по фамилии Бедоз?» — и на сей раз надеялась на успех, ее ждало жестокое разочарование. Она напала на фанатика — правда, херувимоподобного, благожелательного, восторженного, жизнерадостного, ликующего, но все же фанатика. Ибо Фетцер не только читал Бедоза, он был уверен, что он-то Бедоза и открыл. Бедоз был одной из любимейших его книжных находок. Так что Лили Мэндл ничуть не огорошила его, напротив, он словно только ее и ждал. Едва вопрос слетел с ее губ, Фетцер так и вскинулся, приветливое лицо его — лицо херувима — блаженно просияло, и он воскликнул:

— О, Бедоз!

Это был такой восторженный взрыв, что Лили Мэндл даже отпрянула, словно ей под ноги бросили зажженную шутиху.