Владимир Высоцкий - Черная свеча

«Этот дикарь сумел бы раздавить нас даже с простреленной башкой. И ты мог оказаться в одной каше с чекистами. Интересно, что бы сказал Дьяк?»

У потерявшего дар речи инспектора мелко вздрагивал остренький кадык на вялой шее. Наблюдая за ним, бригадир додумал ответ за Никанора Евстафьевича: "Дьяк бы сказал: «Сука, умереть не мог по-человечески! Лучше бы в говне утопился!»

Затем все ждут, пока Серякин спрячет пистолет, вынет из подмышки журнал учета горных работ и бросит его перед бульдозером. Машина зашевелилась, медленно подалась назад. Дочкин отступил в сторону, инспектор, сохраняя на лице тень жалкой улыбки, последовал за ним. Остальные остались стоять на прежнем месте.

Отвал клюнул вниз, замер у самой земли, уверенно двинув зазубренное жало ножа вперед, перевернул картонную обложку журнала.

— Есть намерение пожать вам руку, бригадир.

Рука инспектора была влажной, протянутой через нежелание. Петр Мокеевич поднял голову, слезящимися глазами прочитал над теплушкой новенький лозунг:

«Коммунизм неизбежен! В. И. Ленин».

И сказал:

— Вдумайтесь! Когда это почувствует ваш Дьяков, артист, забыл его фамилию…

— Кламбоцкий, гражданин начальник!

— Неважно! И Князь на бульдозере, тогда мы оставим позади кичливую Америку. Ну, что ж, — он уже говорил для своей свиты. — Расчет партийной организации, руководства оказался в целом правильным. Заставить тянуть одну упряжку князя, вора и попа! Интересно! Эй, гражданин поп!

Инспектор несколько возбудился после перенесенного шока, старался вести себя раскованно, как человек, успевший обо всем забыть.

Отец Кирилл вопросительно взглянул на приближающегося к нему полковника:

— Да! Я к тебе обращаюсь! Как ты, бывший раб культа, относишься к гениальному предвидению Ильича?

Монах проследил за жестом Петра Мокеевича, поправил на голове шапку и ответил:

— При коммунистах коммунизма избежать невозможно…

— Мыслишь вроде бы правильно… — полковник рассматривал Монаха с большим сомнением, — но доверия у меня к тебе не возникает. Ленина читать надо, тогда и о Боге своем забудешь.

— Читал. Потому с покорностью приму свой жребий.

— Ну и дурак! — подвел итог беседы столичный гость. — Прямо так и передам патриарху. Пойдемте, товарищи!

Упоров ощущал, как постепенно его покидает напряжение, но вдруг увидел такое, отчего свело челюсти, и он бессильно прошептал:

— Кажется, влип. Будь ты трижды проклят! Бес, старый бес!

Начальство почти миновало теплушку, когда на крыльцо, возможно, не без умысла, а может, и просто из глупого любопытства, вышел чистенький, в аккуратной вельветовой курточке поверх русской косоворотки Никанор Евстафьевич. Рука вора лежала на уютном животике, он был какой-то домашний, мирный, будто святой в аду.

«Зараза! — сжал кулаки бригадир, — Всех спалит, сука!»

Папахи замерли, и Упоров не выдержал, закрыл глаза. Он ждал окрика, после которого будет принято решение, угодное полковнику Оскоцкому: Игра окончена. Ты попал в западню, сооруженную собственной хитростью.

У него кончилось терпение. Открыл глаза, чтобы увидеть… как столичный инспектор улыбается опрятному вору, а тот в свою очередь отвечает ему улыбкой милого деревенского пройдохи.

«Уф! Нашли друг друга, мазурики, — отчаянье сменил смех. — Может, поцелуетесь? Ну, что вы там — давайте! Одного же поля ягоды…»

Две бордовые ладони знакомого призрака ласково гладили их по головам. Но этому он уже не удивлялся.

У Фунта была плавающая походка воспитанного лакея и тихий, вежливый голос, которым он пользовался в исключительных случаях, когда оказывалась бессильна скупая мимика изуродованного лица. Кроме того, он был одним из тех воров, кто рискнул сказать на сходке строгим хранителям темных законов воровского мира:

— Нынче я — фраер. Делайте со мной, что хотите…

Он был готов ко всему, и все об этом знали Фунта отпустили с миром. За ним было безупречное прошлое, в котором тонкий взломщик Евлампий Граматчиков, будучи честным вором, содержал клановую репутацию в непорочной чистоте. Кроме того, он вернулся с Того Света… По этому поводу даже не надо шутить, ибо так оно и было.

История его первой смерти началась на Мольдяке, январским утром, в такую стужу, когда на лету замерзают птицы. Воровской этап пригнали по особой разнарядке. Наверняка с особой целью. Стоял туман, собаки рвали поводки, и солнце плавало в молочной луже неба. Десяток сук блатные зарезали в течение нескольких минут, прежде чем под вой сирен в зону ворвались автоматчики. Ножи зэков со свистом рубили раскаленный воздух, утопая в телах врагов. И мягкий теплый парок струился над свежими покойниками. Старый майор, от старшины дослужившийся до своего чина (такого разве удивишь кровью?}, зябко поежился, скомандовал:

— Огонь!

Трупов стало гораздо больше. Среди них нашлось место телу Евлампия Захарыча Граматчикова.

Неторопливый сержант стрелял ему в затылок с близкого расстояния. Зэк, не ойкнув, доской, о землю — гэп! Голова — в черной дымящейся луже, и никаких признаков здоровья.

Перешагивая тело, сержант все-таки успел подумать: «Что-то мозгов не видать. Странно…» Но через секунду уж целил в другую голову. Так, за спешностью сего и не проверил отсутствия мозгов у покойника.

Позднее, когда совсем разъяснело и слегка помягчал мороз, тот же сержант привел из подвала семерых чумазых педерастов. Они побросали убитых в кузов грузовика, который отвез их на лед Лебяжьего озера с таким расчетов что по весне трупы отправятся в вечную темень холодных глубин, а над ними поплывут огромные белые птицы — лебеди. И все будет красиво.

Фунт пришел в себя к первой звезде. Зимой колымские звезды торопливы: чуть за полдень, они уже все на своих местах.

Лежащие сверху покойники успели подморозиться, окрепчать. Чужие смерти цепко держали слабые остатки его жизни. Неизвестно, что помешало ему смириться.

Зэк почувствовал себя абсолютно лишним в груде мерзлого мяса, и чей-то, даже не напоминающий собственный, голос крикнул ему: «Уходи!»

То был не голос, то был Глас, облегчивший самый трудный, самый первый шаг действа, отлучающий человека от смерти.

Человек принял Волю, разогрел ладонями кровь, приморозившую его к нижнему трупу. Расколотая пулей челюсть отозвалась робкой болью, но он едва не упал в обморок. Переждал, когда вернутся силы, уперся в нижнего покойника, свалил с себя двух хрустящих верхних.

Медленно, подчиняясь все той же требовательной Воле, обмотал ноги кусками снятой со своего друга Живицы байковой рубахи. Со звериным рыком заломил руки седому адыгейцу, стащил с него большой бушлат, замотал гудящую голову полой телогрейки, после чего прислонился к мерзлой куче бывших людей.