Владимир Высоцкий - Черная свеча

За вахтой его уже конвоировали автоматчики. Сапоги солдат рубили тишину ночи, выбивая из серой, похожей на старую, застиранную рубаху дороги серебристую в лунном свете пыль. Травы вдоль дороги были охвачены стеклянным трепетом предчувствия утра. Он слышал их голоса и видел впереди тоненькую, как ниточку, полоску открывающегося утра. Ему почти хорошо…

— Заключенный Упоров!

Старший лейтенант ткнул в грудь пальцем. Весь он какой-то злой и нервный, как отставший от поезда пассажир.

— Не надо на меня кричать, гражданин начальник. Я еще ни в чем не провинился!

Лейтенант скрипит зубами и кричит еще громче:

— Заткнись, мерзавец! Руки — за спину! Вперед и без фокусов!

Перед ним распахнулись дверцы «воронка», а старший лейтенант с поразительной ловкостью застегнул на запястьях наручники.

«У них все идет хорошо», — успел подумать он, прежде чем его поймали за лицо и ударили сапогом по позвоночнику. На заломленных к голове руках втащили в «воронок», там лицом о железный пол — шмяк! Еще один пинок, на этот раз в бок, и поехали.

Сознание он не потерял, но на всякий случай затаился, чтобы осмотреться. Машину подбрасывает на ухабах, а руки — за спиной, и смягчить удары о железный пол сложно.

— Чой-то он лежит? — спросил рядышком глухой, невыразительный голос. — Должно, привычный, а может, памятки отшибли?

— Сколь себя помню, столь и валяюсь по таким постелям, — отвечает другой.

— Давно воруешь?

— Как сказать — «воруешь»? — человек вздохнул. — Освобожусь, погуляю. Лепень возьму, бока иногда, селедку. По сельской местности работал, где такой, как в городе, бдительности у сторожей нету. Увлечешься, глядь — решетка перед глазами. Баловник я. Малопрактичный. Вот вы… другое дело! У вас — брульянты, металл благородный…

— Какие нынче брильянты?! На весь магазин два камешка найдешь, тому и радуешься. Еду, а душа болит…

— Раскололся кто?!

— Не, мы этих дел не понимаем. Подельник мой, Егорка Лыков, знаешь, наверное, — Ливерпуль кличка. Был просто Ливер, Зяма — одесский шпанюк, «пуль» приставил: прижилось. Егор человек серьезный. Вор, но домашний: с собственным домом и семьей. Не совсем, значит, вор. Блатовать не больно любит. Оно ему нужно? И как нет кстати: получает с материка малявку.

— Воровской базар?

— Кабы так! Сын его, единственный наследник — уже втыкал немного, сам себя прокормить мог. Вдруг — на тебе: в комсомол вступил!

— Иди ты! Може, для отмазки?

— Чо там, «для отмазки»! Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком в ихней банде стал.

— Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар — вокзал. Всегда при селедочке и рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака, правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего…

Машину опять затрясло на кочках.

— Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: посадим фраера в уголок. Чо ему мордой пол колотить?

— Жалко пол, что ли? Ну, давай.

Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.

— Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.

— Фартовый? Не избежал, выходит, влияния…

— Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с тем комсюком, Ерофеич?

— Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал…

— Воспитал агрессора!

— Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»

— Куда везут, мужики? — спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.

— Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?

— Он в порядке.

— Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…

От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.

Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось — мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их легких крыльях, чтобы обнаружить свое настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден — ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку.

Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.

— Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?

— Еще не знаю…

— Тогда серьезно!

Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же — одни сложности.

Всегда были, всегда есть. Словно ты — машина для их производства. С ума сойти можно!

Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.

Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:

— Почему не работаешь?!

Вор, глазом не моргнув:

— Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.

Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:

— Сознание у человека работает. Это хорошо!

И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.