Владимир Высоцкий - Черная свеча

Он был свободен… Абсолютно свободен! Внезапная свобода не рождала восторга. Один среди моря холода.

Куда ни шагни — мертвая тундра. Без колючей проволоки и прожекторов. Жизни оставалось так много, что ее возвращение показалось ему насмешкой… Но она была возвращена, и он слышал Глас! Значит, кто-то судил иначе, предоставляя возможность продолжать существование. Тогда человек понял — в нем умер вор, и перестал бороться с собой. Придерживая слабыми руками расколотую челюсть, побрел в сторону лагеря. То был медленный поход странного существа, в котором не сразу возможно распознать человека, особенно когда зэк пытался двигаться на четвереньках, стараясь не потерять челюсть.

Ему повезло. Начальник конвоя остановил вскинувшего автомат конвоира: «Не торопись, Уткин!»

Этап смотрит на человекоподобное существо, которое держит в руках развалившееся лицо.

— Фунт! — сказал тот, кто опознал наколотый на шее крестик.

— Эй, начальник, он сдаваться пришел. Не стреляй, начальник!

— Вор пришел сдаваться… Разве это вор?!

— Куда бежать? Гольный мундряк!

Начальник конвоя подошел сам, дулом пистолета поднял надвинутую на глаза шапку. Что уж он там в них увидел, неизвестно. Но смотрел с сожалением, как если бы выжил по его собственной вине.

— Вот вы, двое, — на этот раз ствол пистолета указал на двух бандеровцев, — ведите труп в зону. Там разберемся.

Через два месяца Евлампий Граматчиков выписался из больницы, после чего пришел на сходку, чтобы оповестить всех о своем отречении.

В бараке воцарилась тишина, стоящие по бокам бывшего вора исполнители скрестили на груди безработные руки.

— Прощай, Евлампий! — сказал Дьяк, провожая строгими глазами целованного смертью человека. Тот поклонился сходке, прошел сквозь молчание своих лихих товарищей, и сам Львов распахнул перед ним двери.

В бригаду Фунта взяли за его золотые руки, которые могли оживить любой механизм и отличались неимоверной силой.

Сейчас в руке был зажат нож, с ним Граматчиков направлялся к теплушке.

Фунт поднялся на нижнюю ступеньку крыльца и стал одного роста со стоящим на крыльце Дьяком.

Они смотрят друг на друга, но бригадир видит только ядовитую рассудочность в глазах Никанора Евстафьевича.

«Скорее всего, он проткнет Дьяку брюхо, — Вадиму показалось, что в левом паху его побежала теплая струйка крови из чужой раны вора, — ох, не ко времени нам такой труп!»

— Семь воров ставили столбы на руднике, Никанор, — произнес Евлампий, как всегда, вежливо, — они их поставили, ты пришел и сказал: «все работаете на ментов».

— Да, — подтвердил с рассудительной готовностью Никанор Евстафьевич. — Сказал. В среду.

— Позавчера они спилили все столбы, вчера троих их кончили. Это сучий поступок, Никанор.

Дьяк долго всматривался в изуродованное лицо Евлампия с настроением, которое бывает на пороге тихой, дружеской улыбки. И улыбнулся он именно так, спросил:

— Чо приперся, Фунтик, резать меня? Торопись, не то сквасишь желание.

Упоров подмигнул Ираклию, и они поймали Граматчикова за локти.

— Беспредела не будет, Евлампий. Хочешь с него получить — уходи.

— Отдай руки, — попросил фунт, не напрягаясь.

Шрамы на лице стали яркие, точно нарисованные кровью, — Не за тем пришел. Твой нож, Никанор! Ты дарил его моему брательнику.

— Порода у тебя вся воровская: Санька — вор добрый…

— Саньки больше нет. Держи!

Никанор Евстафьевич принял нож левой рукой а правой размашисто перекрестился. Фунт смотрел на него через головы бригадира и Ираклия со спокойной серьезностью. А когда пошел к полигону, держа голову чуть внаклон на простреленной шее, Никанор Евстафьевич со вздохом сказал:

— Сам-то неплохой — голова деревянная. Пулю должно быть, не извлекли: она по мозгам и колотит. На что Ираклий ответил:

— Извини, генацвале, я бы тебя за брата убил.

— Ты не вор, Ираклий, никогда не сумеешь меня угадать.

Он был уже другой, не ехидный, и не злой, а какой-то усмиренный, продолжая говорить в спину удаляющегося Евлампия:

— Ну, как я, грешный, все в себе ниспровергну отпущу от нашего дела сразу семерых? Они же по несмышлености в стахановцы могли угодить Воры без воровского достоинства. Так не бывает!

— У тебя слишком много свободного времени Никанор Евстафьевич, — Упоров не очень скрывал своего сочувствия к Евлампию и подчеркивал несогласие с Дьяком. — Я так думаю: это у тебя от безделья…

Заметно расстроенный Никанор Евстафьевич поморщился, словно от зубной боли, а после усмехнулся краешком толстых губ:

— И ты — дурак, Вадька. Завтра с утерка в зону явится новый начальник участка. Вольняшка. Он на материке засадил полторы штуки директору дома культуры. Должок на меня перевели…

Упоров пожал плечами, но промолчал. Что тут скажешь — Никанор Евстафьевич свое отработает.

— Заключенный Упоров — подъем! Быстро! Быстро!

Зэк сел на нары, прислонившись спиной к стене, из щелей которой торчали пучки сухого мха. Кричал старшина. Настоящий. Вадим встречал его в штабе. Сытого, но какого-то не очень приметного или слишком будничного. Он еще подумал: «С такой рожей вору хорошо — на всех похож». Старшина тогда сидел в комнате связи и срезал с розового мизинца на ноге мозоль опасной бритвой. Потому и запомнил.

Упоров вытер сонные губы и спросил:

— В чем дело, начальник?! Я вас не приглашал.

— Одевайся, Упоров. Некогда!

Старшина ему все больше не нравился. Ночные затеи, должно быть, не нравятся никому. Поднимают, волокут неизвестно куда. Утром будет чай с хлебом, может, горбушка попадет — о горбушке мечтают все. Сегодня непременно будет горбушка, а старшина к доброму не уведет. Вон рожа какая бдительная. Карацупа!

Твой рот мою пайку съел. Нет, на такое лучше не подписываться. Лучше резину потянуть, глядишь, чего и скажет по делу.

— Вот что, гражданин начальник, пока не скажешь, зачем зовут, не пойду. Вызывай наряд.

— Мент с утра — это к дождю, — просипел снизу Зяма Калаянов.

— В комендатуру зовут. Ясно?!

— Не будите людей, старшина, — Ольховский натянул на голову одеяло, — придут, нашумят!

— Сучьи рожи, — подпел ему Зяма.

— Как ты сказал, мразь обрезанная?! Это я сучья рожа?!

— Извините — оговорился. Вы, конечно же, из блатных будете.

— Оставь его, — прикрикнул на Калаянова Упоров, натягивая сапоги. — Ираклий, если задержусь — веди бригаду на развод. Пока, ребята!

— Вадим Сергеевич, не поленись, выясни, из каких старшина будет. Може, он политический и тащит вас к анархистам?

— Ты крыльцо почини. Вернусь — проверю!

— Господи! Неужели вернется?!

Люди шагали в темноте. Спина старшины колыхалась перед глазами большим сбитым комом, над которым мотыльками порхали два белых уха.