Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных

— Прислонись к стене!

— Я тебе серьезно говорю, мне трудно дышать.

— Пойдем куда-нибудь, где воздуху больше, посидим на площади Санта-Кроче.

— Еще… еще…

— Тебе же жарко, Бруно?

— Ну что ты спрашиваешь?

— А что?

— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?

— Что я тебя люблю.

— Так зачем спрашиваешь, жарко мне или нет?

— Просто так, чтобы отвлечься. А то ты никогда не перестанешь целоваться!

— А тебе и начинать бы не хотелось!

— Нехороший!

— Тебе лучше, Бьянка?

— Да, уже прошло.

— Ты меня прямо напугала. Побледнела, как полотно.

— Это от жары.

— С тобой часто так бывает? Ты была у врача?

— Да. Мне прописали уколы. Начну делать с завтрашнего дня.

— Дай слово, что будешь лечиться!

— Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?

— Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.

— А куда я поеду?

— Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.

— И мне придется день-деньской терпеть мачеху.

— Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.

— Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.

— Она груба с тобой?

— Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять минуточек дольше полежу в постели, она уже несет мне чашку теплого молока: «Ты плохо себя чувствуешь, Бьянкина?» Да так ядовито скажет, что хуже всякой пощечины. Даже если мне действительно нездоровится, я скрываю и отнекиваюсь. А тогда отец выходит из себя и кричит, что мачеха мне не служанка и уж если кто кому должен услуживать, так это я обязана приносить ей молоко. То же самое и с мытьем посуды. Я купила себе резиновые перчатки — не хочется портить руки. Какие насмешки на меня посыпались, просто даже передать нельзя! И «графиня»-то я и «неженка». Конечно, «благородная барышня, хочется пофорсить». Кончилось дело тем, что я выбросила эти перчатки за окно. Тогда пошла другая музыка: если отец ворчит, что она переплатила за что-нибудь, мачеха отвечает: «Все-таки вещь куплена, а не в окно деньги выброшены».

— Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.

— Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше — это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.

— Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.

— До тех пор ты меня разлюбишь!

— Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!

— Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!

— Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?

— Я еще слишком молода!

— Ну и тем лучше, что молода!

— Почему лучше?

— Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.

— Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.

— Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!

— Довольно и этого.

— Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?

— Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.

— Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?

— Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?

— Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?

— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.

— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!

— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.

— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?

— Я иду домой!

— Поцелуй меня!

— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!

— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?

— Не буду. Скажешь, когда захочешь.

— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?

— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!

— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.

— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.

— Придешь в новом костюме?

— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?

— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.

— А если мои часы бегут, а твои отстают?

— Значит, мы не любим друг друга.

— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!

— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»

— Обязательно усмирю!

— Коррадо?

— Что?

— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.

— Хорошими делами ты стала заниматься!

— Ну не сердись, это в последний раз.

— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!

— Коррадо!

— Ладно, уговорились — в последний раз.

«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.

Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.