Фредерик Тристан - Во власти дьявола

Он спал с той самой Альбертой, которую, как и его, я впервые увидел в кафе «Селект». Он нес этот крест, без которого, казалось, уже не мог обходиться. Рядом с ним всегда полно было очаровательных женщин, и вряд ли они стали бы долго сопротивляться его домогательствам, если бы он этого пожелал; но эта жалкая, увядшая бродяжка двадцатью годами старше него была для него чем-то вроде странного декора, ценимого за вычурную неправильность эпохи барокко. Он помыкал ею, оскорблял ее, но ни за что на свете не согласился бы расстаться с ней, с ее похотливой чувственностью. Хуже того! Без конца попрекая ее за то, что она алкоголичка, он позволял ей пить сколько угодно — можно подумать, что в падении своей подружки он находил болезненное наслаждение.

Ну и вид же имела эта парочка! Он с его ангельской красотой и живым умом, и она — чье уродство и посредственность разума и души были столь очевидны, что они, казалось, грызут ее тело изнутри. Я плохо представлял себе ночи любви между этими двумя людьми, должно быть, они были достаточно омерзительны!

И однако, анализируя с течением времени причины, привлекшие меня к Пурвьаншу, приходится сознаться, что странность его связи с Альбертой сыграла здесь определенную роль. Тут была тайна или лучше сказать — бездна, которая меня притягивала, и если теперь я ясно вижу, что это было помрачением рассудка, то в то время, когда мне едва исполнилось двадцать, меня, признаюсь, охватывало чувство чего-то волнующе-обворожительного. Конечно, следовало бы остерегаться человека, чье поведение столь ненормально, но, в конце концов, говорил я себе, личная жизнь Ната и его извращенная любовь — не мое дело. Я все более страстно увлекался его рассуждениями о театре и пьесе «в новом стиле», которую он намеревался поставить.

Не стану долго утомлять читателя теориями Пурвьанша, которые он тогда защищал. Отчасти они были порождены «Театром и его двойником» Антонина Арто, отчасти — работами Ежи Гротовского. Речь шла о том, чтобы акцентировать внимание на колдовской силе искусства, тесно связанной с тревогой и бунтом. Во время тех репетиций, на которых мне довелось присутствовать, работа состояла прежде всего в том, чтобы «освободиться от фабулы ради возвышенности языка чувств» и «придать сцене конкретный объем его мгновенного выражения». В противоположность работам Кокто и Жироду, которым он давал мягкое определение «жеманные», или пьесам Камю и Сартра, называемым им «тяжеловесными», самым важным для него было не выразить какую-то тему или инсценировать миф, а «предоставить возможность персонажам определить их характер путем простых передвижений по пустой сцене».

Не решусь утверждать, что все понимал в позиции Пурвьанша. Тем не менее мне казалось, что «Голова за голову», пьеса, которую он написал и поставил для иллюстрации своих идей, прочно вписалась в авангард пятидесятых — а те годы видели рождение «В ожидании Годо». Однако его пьесу ждал провал. Критики ее не заметили, и публика не приняла. Полагаю, что Нат жестоко страдал от этого, хотя он тотчас оправился и, сопротивляясь обстоятельствам, успокаивал себя тем, что против него строились козни. Его актеры согласились с этим объяснением, они были не слишком раздосадованы и убеждали себя, что их неудача войдет в историю как свидетельство героического сопротивления буржуазному театру.

Я же был целиком занят учебой и моими отношениями с Даниель; конечно, я сожалел о провале «Головы за голову», но только из солидарности с автором. Признаюсь, что сам он интересовал меня гораздо больше, чем его теории театрального искусства. Мы виделись не реже, чем раз в неделю, в пивной «Куполь», и Монпарнас сделался нашим любимым кварталом. Иногда мы доходили до Сен-Жермен-де-Пре, хотя в то время на него установилась мода, и это претило тому, что Нат называл «нашей извращенной невинностью». Он обожал словесные парадоксы, ему казалось, что они таили в себе некие глубины; человек, по его словам, был «первым парадоксом, способным бежать в противоположных направлениях». На эту тему он мог рассуждать часами, расцвечивая свои монологи цитатами из малоизвестных авторов. Я не особо к ним прислушивался.

Говоря по правде, Пурвьанш избрал меня своей аудиторией, так как быстро понял, что я — тупица, способный слушать его и не поддаваться на его речи. Он, похоже, экспериментировал, высказывая мне свои смелые суждения, которые собирался защищать потом перед более суровыми судьями. «Дорогой мой, — говорил он, — вы — превосходная стена, от которой отскакивают все мои мячи». Не так уж это было для меня лестно! Думается, он вкладывал в эту аналогию иронию, которая, в сущности, прекрасно определяла мой тогдашний характер. Для Ната, бывшего самой жизнью, я, разумеется, выглядел совершенно статичным, раз навсегда утвердившимся в своих убеждениях, что часто приводило его к мысли спровоцировать меня, возбуждая во мне сомнение, вкус к интеллектуальным приключениям и нечто вроде постоянного бунта, от чего сам я был всегда бесконечно далек. Примем как должное: я был молодым конформистом, околдованным его сумасбродной экстравагантностью. Она меня завораживала.

Моя подруга Даниель мило подсмеивалась надо мной, сравнивая меня в шутку с утконосом, заключенным в теле черепахи. Действительно, мой характер был тогда сложной смесью: к почти подростковым комплексам прибавлялась еще и флегматичность старого китайца. Эта мнимая пассивность помогала мне держаться в стороне от общества, власть которого я старался обойти, как только она начинала казаться мне опасной. Моей первой реакцией было недоверие. Я прикидывал, анализировал, взвешивал шансы, и в результате мне часто случалось отказываться от своего плана по мере изучения всех его сторон. Что это было? Осторожность? Малодушие? Но вот неожиданная встреча с Пурвьаншем бросила меня в психологическую авантюру, мало согласующуюся с моей естественной нерешительностью. Мне понадобился почти целый семестр, пока я распознал природу моих чувств к Даниель, и вдруг я уступил притягательной силе этого загадочного юноши, который априори должен был бы разбудить мою подозрительность. Может, я смутно осознавал, что он должен преподать мне некий урок, урок, ни смысла, ни значения которого я не мог тогда даже вообразить. Правда, в том возрасте мне предстояло не только учиться, мне следовало еще во многом разобраться и привести в порядок нетронутую целину моего разума. Видимо, я бессознательно искал откровений, которые могли бы вывести меня из состояния моей тогдашней робости. Я старался найти какой-то трамплин, мне нужен был помощник, друг, а может, и властелин.

Вернувшись в Париж, Даниель была удивлена моим внезапно пробудившимся интересом к театру и еще более — моим восторженным отношением к Пурвьаншу, скрыть которое мне не удалось. Естественно, она пожелала с ним познакомиться, но сначала я выдумывал всевозможные причины, чтобы эта встреча не состоялась. Мне казалось, что, раздели я нашу с ним дружбу с моей любовницей, все изменится; я считал, что любовь и дружба не могут ужиться рядом и остаться невредимыми.