Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Мама встала на ноги и сразу оказалась выше бабушки. Я еще никогда не видел ее такой высокой, гордой, сильной.

— Ну что ж, действуйте, как вам подсказывает совесть. Я не уступлю своей позиции, не позволю вам выкрасть у меня по праву принадлежащее мне. Я никогда не отдам своих детей. Джори мой. Я родила его после восемнадцати часов борьбы на грани смерти. Если меня обвинит весь свет, я и тогда буду стоять с высоко поднятой головой и крепко держать своих детей за руки. Нет ни такой силы, ни закона, ни человека, который заставил бы меня отдать моих детей.

Повернувшись, чтобы уйти, мадам задержала свой взгляд на толстой пачке листов на мамином столе.

— Все равно будет по-моему, — шипящим кошачьим голосом проговорила она. — Мне жаль тебя, Кэтрин, и жаль твоего брата. Мне жаль даже Барта, хотя он дикий, как маленький монстр. Мне жаль всех в вашей семье, потому что они все пострадают. Но сострадание к тебе затмевается мыслью о моем внуке. Джори будет счастлив со мною, с моим именем, а не с твоим.

— Убирайтесь! — закричала потерявшая самообладание мама. Она схватила вазу с цветами и запустила ею в голову мадам! — Вы погубили своего сына, а теперь собираетесь погубить Джори! Хотите, чтобы он поверил, что жизни вне балета нет. Что надо только танцевать, танцевать, танцевать… но ведь я живу! Я была балериной, но я не балерина теперь — и все же живу! Мадам быстро оглядела комнату, будто тоже искала какой-либо предмет, чтобы кинуть, и медленно наклонилась, чтобы подобрать осколки возле своих ног.

— Это ведь мой дар. Какая ирония судьбы: именно ею ты запустила в меня. — Она взглянула на маму с нежностью и жалостью. — Когда Джулиан был мальчиком, я отдавала ему все лучшее, так же, как и ты — для своей семьи, и, если я и была неправа, то из самых лучших побуждений.

— Правда? — с горечью произнесла мама. — Намерения всегда такие правильные и лучшие, а в финале даже извинения звучат негодующе: так каждый старается схватиться за соломинку, как утопающий в пословице. Мне кажется, что я всю жизнь хваталась за соломинки, которые были только в моем воображении. Каждую ночь, ложась в одну постель с братом, я говорю себе, что это мой долг в жизни; а сделав неверный шаг, я утешаю себя тем, что я уравновешу чаши весов правильными решениями. Ведь в конечном счете я дала брату единственное счастье, единственную женщину, которую он может любить; наконец, жену, в которой он отчаянно нуждался. Я сделала его счастливым, и если в ваших глазах это преступление, я не проклинаю вас. Если это преступление в глазах всего мира, пусть мир думает все, что угодно. Я никому не причиняю зла.

На бабушкином лице были отражены все противоречивые эмоции, вызванные мамиными словами, вся борьба чувств. Я бы поклялся, что она тронута.

Я видел, как тонкая рука бабушки с выпуклыми венами дотронулась до маминых волос. Но тут же холодный голос произнес:

— И снова я скажу: я сожалею, что должна поступить так. Я жалею вас всех, но больше других мне жаль Джори, потому что он самый чувствительный среди вас.

Она стремительно направилась к двери, и я едва успел отскочить и спрятаться. Бабушка прошла через холл, где Барт снова пытался имитировать нападение с ножом.

— Ведьма, старая черная ведьма! — рычал Барт, по-звериному кривя верхнюю губу. — Не приходи больше никогда, никогда, никогда!

Я был таким несчастным, что мне хотелось заползти куда-нибудь и умереть.

Моя мать живет со своим братом. Женщина, которую я уважал, почти боготворил всю свою жизнь, оказалась хуже любой другой матери в мире. Если и рассказать кому-нибудь из моих друзей, они не поверят, а если поверят… это такая глупость, такой стыд, позор… я не смогу никому глядеть в глаза после этого. И тут меня осенило. Папа на самом деле приходится мне дядей! Родным дядей! Не только Барту, но и мне. О, Бог мой, что же теперь? Я же все про них знаю! Это не платоническая любовь между братом и сестрой, не фиктивный брак, чтобы создать видимость семьи, а инцест! Они — любовники! Я видел!

Все это представилось мне таким безобразным, таким отвратительным… Почему они позволили этой любви начаться? Почему не остановились? Мне хотелось сейчас же побежать к ним и спросить, но я не мог бы глядеть в глаза ни маме, ни папе, когда он придет с работы. Я пошел в свою комнату, закрыл дверь и упал на кровать. Когда меня позвали обедать, я отговорился тем, что не голоден. Хотя я всегда был голоден. Мама подошла к двери и из-за нее спросила:

— Джори, ты услышал что-нибудь из того, что мадам мне говорила?.

— Нет, мама. Я просто простыл, я думаю. Утром все будет хорошо, вот увидишь, — неловко оправдался я; ведь надо было объяснить, отчего у меня такой хриплый голос.

И где-то во всех этих слезах, проливаемых мною, была и еще одна невосполнимая потеря: я оплакивал того мальчика, которым я был еще сегодня утром. Теперь надо было стать мужчиной. Я чувствовал себя старым, умудренным; для меня больше ничего не значили прежние ценности. И, наконец, я понял все причуды и выходки Барта: он тоже знает.

Я стал теперь таким же, как Барт. Я подглядывал за мамой, как она сидит и пишет в своем дневнике, обтянутом красивой голубой кожей; когда она вышла, я прокрался и прочел все, что она написала. Хотя это непорядочно. Но я должен знать.

"Сегодня нанесла визит мадам Мариша и вернула мне все кошмары, преследовавшие меня в последние дни. Очередные кошмары, очевидно, останутся мне на ночь. Когда она ушла, мое сердце колотилось, как большой барабан джунглей, зовущий на битву с врагом. Мне хотелось убежать и спрятаться, как мы прятались детьми в Фоксворт Холле. Когда Крис пришел, я рванулась к нему и прижалась крепко-крепко. Но он не заметил моего отчаяния: он устал после изматывающей работы.

Он только поцеловал меня, а потом уехал на вечерние обходы, и я осталась одна: оба мои сына закрылись в своих комнатах и молчат. Знают ли они, что скоро нашему мирку придет конец?

Может быть, нужно было отдать Джори мадам и тем избавить его от скандала, унижений? Может быть, во мне говорит эгоизм? А Барт? Что будет с Бартом? А что случится с Синди, если наш секрет будет раскрыт?

Мне показалось, что мы в Шарноттсвилле, живем там с Крисом и Кэрри, или что мы на пути в Сарасоту. Моя память — как кинолента, и вот в моей памяти та толстая черная женщина, которая изо всех сил старается взобраться в автобус с огромным количеством тюков и сумок. Генриетта Бич. Дорогая, милая Хенни. Я так давно не вспоминала ее. Помню ее широкую ослепительную улыбку, ее добрые глаза, мягкие руки… и радость и покой охватывают меня, будто вот сейчас она вновь отведет нас всех к Полу, который спасет нас…

Но кто сейчас спасет нас?"

В моих глазах стояли слезы. Я отложил дневник. Я прокрался в комнату Барта и увидел его сидящим на полу, скрючившись, как старичок, и в полнейшей темноте.