Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Бабушка едва дышала. Огонь погас. Она поглядела на него долгим странным взглядом, и мир сошел на ее лицо — оно так и осталось спокойным и просветленным.

Мы еще ничего не понимали. Папа позвал ее, а потом опустился на колени и приложил ухо к ее груди.

— Мама, — как маленький ребенок, заплакал он над ней, — пожалуйста, не умирай, мне надо тебе сказать… подожди, не умирай…

Но она была мертва. Глаза ее, не закрывшись, глядели в ночное зимнее небо.

— Ее сердце… — проговорил папа. — …оно готово было выпрыгнуть из ее груди, когда я катал ее по земле… а ведь у нее было здоровое сердце, как у ее отца… А вот теперь оно мертво… Но она умерла, спасая свою дочь.

Вот и рассеялись все облака в моей юношеской жизни; все недоразумения, все сомнения, все вопросы, которые я боялся задать — все теперь я вымел из уголков своего сознания, как пыль из углов.

Когда мы приехали с похорон бабушки, я думал, что жизнь теперь пойдет, как прежде и ничего не изменится.

Но какие-то изменения произошли. Будто тяжесть спала с плечей Барта, и он снова стал тем же тихим, застенчивым, маленьким мальчиком, каким был раньше, и снова был недоволен сам собой. Его психиатр утешил нас, сказав, что с возрастом это проходит, особенно, когда у человека появляются друзья его возраста — и когда его окружают любовью и вниманием в семье.

Когда я пишу эти строки, я гляжу в окно и вижу, как во дворе Барт играет с шотландским пони, которого ему, наконец, подарили на Рождество. Осуществилось его заветное желание.

Я часто наблюдаю, как он останавливается и смотрит на пони, на щенка сенбернара, которого ему подарил папа. Потом он поворачивает голову и смотрит в направлении особняка, вернее, его руин. Он никогда не говорит о своей бабушке. Мы также никогда не разговариваем с ним о Джоне Эмосе Джексоне, не упоминаем Эппла или Кловера. Мы все договорились не нарушать нестойкий мир в душе маленького ранимого мальчика, которому так трудно определить свое место в этой жизни, которая не всегда похожа на детские сказки.

Как-то на улице мы встретили настоящую арабскую женщину. Барт долго смотрел ей вслед тоскующим взглядом. Я понял, кого она ему напомнила, и подумал: раз Барт так любит ее даже после ее смерти, не может же она быть такой плохой, как написано в маминой книге. Значит, ее нельзя было не любить, как бы ни совращал его Джон Эмос.

Джон Эмос получил по заслугам и, как и бабушка Барта, лежит в могиле, но только в штате Виргиния, рядом с могилами его предков. А все его планы были ни к чему. Не знаю, перевернулся ли он в могиле, когда зачитали завещание бабушки Барта и оказалось — к нашему всеобщему удивлению — что она завещала все огромное состояние Фоксворта Джори Джанусу Марке-ту, Бартоломью Скотту Уинслоу и Синтии Джейн Николе; и ни один из нас, ни один, тем более Синди! — не были ее наследниками по крови. Все эти деньги должны храниться под процентами до достижения нами двадцати пяти лет. Мама и папа назначены распорядителями-опекунами над нашими вкладами.

Теперь, благодаря доходам с этого состояния, мы могли бы зажить шикарно, но мы так и живем в том же нашем доме с садиком, который с каждым годом все больше разрастается, и мраморными статуями в нем.

Барт стал необыкновенно аккуратен, он не ляжет вечером спать, пока его комната не будет в полном порядке, а каждая вещь положена на место. Родители только со страхом переглядываются, когда он наводит порядок, и поэтому я гадаю: не был ли Малькольм таким же чистюлей и педантом?

В то утро, на следующий день после Рождества, когда он получил в подарок пони, он обязал папу и маму жить по собственному закону, который гласил: «Если вы хотите воспитывать Синди, вы не должны больше жить, как муж и жена, и порочить нашу семью грехом. Папа, ты должен спать в моей комнате, а мама должна спать всю оставшуюся жизнь одна».

Никто из них двоих ничего не сказал, только посмотрели на него долгим взглядом, пока он не покраснел и не отвернулся, пробормотав:

— Извините меня… Я, конечно, не Малькольм… Я — это просто я.

Барт часто поговаривает, что станет править в новом Фоксворт Холле, когда он его отстроит.

— А ты протанцуешь всю свою жизнь до старости, — кричит он мне обычно, когда злится на меня, — но ты никогда не будешь таким богатым, как я! В старости мозги нужны больше, гораздо больше, чем танцевальные ноги!

— Я стану величайшим актером в мире, — как-то раз важно заявил он, держа в руках тот самый злополучный красный «дневник Малькольма». Когда дневник попадал ему в руки, Барт мгновенно переходил от застенчивости к агрессивности. — А когда я покончу со сценой и экраном, я весь свой талант обращу на делание денег, и тогда даже те, кто не уважал меня, как актера, будут апплодировать моему таланту бизнесмена!

Играет, он все время кого-нибудь играет, и так до сих пор. Иногда я лежу ночью и думаю о том, что произошло, когда мы с ним еще не родились, и мне приходит в голову мысль: ведь должна же быть причина тому, что все именно так случилось? И разве не истина, что из руин вырастают розы? Я волнуюсь за всех женщин, которые встретятся Барту на его пути. Неужели и он будет таким же жестоким, как его дед, чтобы заполучить еще большее богатство? И сколько страданий может принести одна случайность? Столько, сколько принесло нам всем это лето, а потом эти осень и зима…

Завтра же я возьму его за руку, и мы вместе пойдем в сад, встанем перед копией роденовского «Поцелуя» — и тогда он, возможно, поймет, что Бог создал мужчину и женщину для любви физической, и она не греховна, нет, она естественна.

Я молю Бога, чтобы когда-нибудь Барт увидел жизнь так, как ее вижу я: а я считаю, что любовь, вне зависимости от того, какие она принимает формы и как бывает подана, любовь стоит цены, которую мы за нее платим.

Если придется выбирать между любовью и деньгами, я выберу любовь. Но важнее всего для меня — балет. А когда Барт, седой и старый, будет сидеть в Фоксворт Холле и считать свои миллиарды, я буду в кругу семьи вспоминать себя, молодого, грациозного и красивого на сцене, под громом аплодисментов, — и я буду знать, что я выполнил свое предназначение.

Я, Джори Джанус Маркет, не нарушу семейной традиции и пронесу ее через всю жизнь.

Нет, они и теперь не понимают меня. Джори вечно лезет со своей жалостью, сочувствует, как душевнобольному, будто я не такой же, как и он. Он сожалеет о том, что я не разделяю его вкусов в музыке, что в моем мозгу не возникают под музыку картины, меня не радуют краски, да меня вообще ничего не радует. Вернее, это он так думает, что меня вообще ничего не радует, а я-то знаю свое предназначение. Я так понимаю, что Бог не зря послал мне бабушку, и Джона Эмоса, и Малькольма; они для меня как путеводные звезды — указывают мне верные и неверные пути. Они показали мне, как спасти своих родителей от вечного адского огня.