Жильбер Синуэ - Мальчик из Брюгге

— Посулы, зов из небытия, наущения дьявола… Не знаю… — Всхлипывая, он добавил: — Но верхом ужаса стало убийство Ван Эйка. Именно тогда я принял решение покончить со всем этим, не следовать кровавым путем. Они осмелились совершить наихудшее. Бесчестье! Позор! Подлость! — Он встал и продолжил, словно произнося монолог: — В вечер смерти Ван Эйка мир будто рухнул. Убит человек, к которому я питал безграничное восхищение, самый великий среди нас, самый великий среди всех! Я чуть не сошел с ума.

Идельсбад покачал головой, но поостерегся опровергнуть слова Петруса.

Тот бессильно опустился на табурет.

— Позднее, узнав, что следующим должен быть Ян, я сбежал.

— Не долго же вы скрывались. Впрочем, они вас уже нашли. Если они настолько могущественны — а это правда — и решили избавиться от вас, то найдут вас где угодно. Кстати, это волнует и меня. Эти люди прекрасно организованы. Вы упомянули Флоренцию и исходящие оттуда приказы. Полагаю, что содержание этих посланий вполне определенное. Почему они не боятся, что приказы попадут в чужие руки? Дороги ненадежны, разъезжающие курьеры не защищены от разбойников. Даже во Фландрии эти письма могли быть перехвачены самим Родриге де Вилландрадо и его потрошителями. Неужели они не знают об этом?

Художник слабо возразил:

— Пересылка осуществляется через банковскую сеть Медичи. Письма закодированы. Кроме получателя, никто не может их расшифровать. Код…

Идельсбад жестом остановил его:

— Не стоит. Я помню. Об этом мне говорили еще утром. Лучше сделайте кое-что для меня.

— Что именно?

— Под мою диктовку вы нарисуете мне морскую карту.

Петрус с недоумением посмотрел на него.

— Карту?

— Не пытайтесь понять. Время поджимает. Сядем за работу. Быстро!

— На холсте?

— Нет, на велени или на бумаге, если она у вас есть.

— Но нужно время, чтобы краска высохла!

— Мне нужна не картина, а рисунок.

— Свинцовым карандашом? Пером? Углем?

— Я в этом не разбираюсь, Петрус! Просто вообразите, как поступил бы Ван Эйк, если бы у него были считанные минуты на рисование такой карты.

Художник сделал глубокий вдох, шумно выдохнул и поднялся с табурета. Он выглядел настолько опустошенным, что сама мысль вникнуть во что-то, попытаться понять казалась свыше его сил.

Он взял свинцовый карандаш, рулон велени и начал рисовать, следуя указаниям Идельсбада. И свершилось чудо. Петрус незаметно преображался. Из надломленного существа он превратился в человека, обретающего свое достоинство. Метаморфоза была настолько явной, что поразила португальца. Петрус полностью отдался своей работе. А ведь речь шла об обычном чертеже, лишенном поэзии. Наружу прорвался художник. И не было больше ни хозяев, ни палачей. Исчезли все страхи.

Менее чем за полчаса на листе пергамента обозначилось побережье Гвинеи с мысом Блан, Божадором, Азорами, Мадейрой. Разумеется, все широты были ложными. Мореплаватель, каким бы опытным он ни был, не имел никаких шансов попасть туда. В лучшем случае он кружил бы на одном месте, в худшем — его блуждания закончились бы на дне пучины. Удовлетворенный португалец осторожно сложил карту и сунул ее под камзол.

— Благодарю вас. Теперь мы расстанемся. Меня ждут.

— Погодите! Я вам не все сказал. В конце последнего собрания, на котором я присутствовал, меня сильно удивили отрывки из довольно любопытной беседы между Ансельмом де Веером и упомянутым Джованни. Последний несколько раз назвал имя Козимо Медичи и некоего врача Бандини. Затем он заявил, что развязка близится и скоро они раз и навсегда избавятся от отребья. В этот день Флоренция и все ее вероотступники сгорят в адском огне. Это будет Апокалипсис, полное опустошение.

— Опустошенная Флоренция? Как они собираются это сделать?

— Больше я ничего не знаю. Зато слышал, как они уточнили, что это произойдет в День успения.

— Через месяц с небольшим!

— Точно.

Все скатывается в безумие, подумал Идельсбад.

Переступая порог дома, он обернулся и впился своими синими глазами в глаза Петруса.

— Я вас, очевидно, больше никогда не увижу. Напоследок мне хотелось бы, в свою очередь, сделать признание, которое, надеюсь, облегчит вашу душу: Ван Эйк не был убит. Могу вас в этом заверить. Он скончался в моем присутствии. Удар, остановка сердца… откуда мне знать? Так что вы здесь ни при чем. Позвольте заодно добавить следующее: я не знаком с вашими картинами, но считаю, что у вас большой талант. Поэтому некоторые склонны сравнивать ваши работы с творениями вашего учителя, я имею в виду Ван Эйка. Я всего лишь моряк, далекий от искусства, но знаю, что во всяком большом деле, затеваемом человеком, всегда присутствует искорка извне, небольшой огонек вдохновения. Разгорится костер или нет — зависит от нас и от дерзания, которое дремлет в каждом человеке. Если вы ускользнете от людей гильдии — а вы вырветесь из их рук, я в этом уверен, — дерзайте, Петрус. Впоследствии вы будете благодарить Бога за то, что он не дал вам той «быстроприходящей и головокружительной славы», о которой мечтали. Она стала бы наихудшим наказанием для вас, так как превратилась бы в «быстропреходящую». Прощайте, друг мой!

Гигант открыл дверь и исчез в темноте.

— Мод…

Молодая женщина подняла голову.

— Идемте, — сказал Идельсбад, — пора уходить отсюда. Не то нас схватит патруль.

— Куда мы пойдем?

— Ко мне, в Хёке. Больше некуда. Моя лошадь у таверны.

Ночь была чудесная, ясная, усеянная звездами. Едва они вошли в избушку, Мод спросила:

— Есть новости о Яне?

Не ответив, Идельсбад направился к камину и разжег остатки торфа. Огонь быстро разгорелся, потрескивая, и наполнил комнатушку бледным светом.

— Завтра, если ничего не произойдет, — заявил Идельсбад, — ваш сын будет свободен. Мне удалось достать разменную монету, которую требовали похитители. — С некоторым смущением он обвел рукой комнату: — Очень жаль. Но это все, что я могу вам предложить.

Мод, казалось, не слышала его слов.

— Расскажите мне о Яне. Как его угораздило вмешаться в эту трагедию?

Вместо ответа Идельсбад предложил:

— Не хотите ли сесть?

Бегинка поискала взглядом место и выбрала скамью у камина. Она села, сложила руки и посмотрела на гиганта.

— Все очень сложно, — предупредил он. — Постараюсь быть кратким.

Он уселся недалеко от молодой женщины прямо на пол, прислонился спиной к стене и приступил к рассказу о событиях последних недель. Голос Идельсбада смешивался с потрескиванием горящего торфа; женщина не перебивала его, слушая с чрезвычайным вниманием. Внешне она оставалась спокойной, и лишь лицо выдавало чувства, затрагиваемые его словами.

Когда он закончил, Мод немного подумала, потом спросила: