Илья Стогов - Мачо не плачут

В «Метехи» и так обычно пусто, а тут еще дождь. Они сели подальше от барменши, в уголок. Бутылки выставили под стол. Мурлыкало радио, что за станция, он так и не понял. У него денег не было. Ян заказал два супа харчо на всех и четыре стакана сока. Из стаканов они собирались пить свою «Нашу Водку». Был понедельник, и пить, если честно, не хотелось. Он пил в четверг... и в пятницу... и в субботу... и вчера, в воскресенье... а ведь когда-то по воскресеньям он ходил в церковь... стоит ли напиться еще и сегодня?.. впрочем, ладно.

В тот вечер он как-то неважно себя чувствовал. Вечное похмелье, а теперь еще и болел зуб. Четвертый справа наверху. Ломило до самого виска. Отпивая из стакана, он на мгновение задерживал водку возле зуба, надеялся, что станет полегче. Денег сходить к хорошему стоматологу никогда не оставалось, а бесплатных поликлиник он боялся. «Мне нет еще и тридцати, а я разваливаюсь на куски. Лысею, толстею, разрушаюсь, чувствую себя стариком...»

Они болтали о том, что скоро зима, а теплые вещи никто из четверых приготовить еще не успел. Он сказал, что скоро получит в Москве большие гонорары, и, наверное, денег хватит, чтобы купить теплую куртку американского пилота с мехом на воротнике. Разумеется, наврал. Той осенью он врал постоянно.

Иногда они кого-нибудь ждали, а визави задерживался, и когда девушка спрашивала, сколько времени, он обязательно говорил на десять минут меньше, чем на самом деле. Он чувствовал себя виноватым за то, что они ждут так долго. Вы замечали, какие затравленные лица у постоянно пьющих людей? Он съеживался от этого чувства, когда она наступала в лужу и у нее промокали сапоги, он готов был извиняться, что в метро полно народу и ее толкают тетки с сумками на колесиках.

В воздухе стоял уютный гул дождя. В «Метехи» было тепло. Горел неяркий свет, пахло дешевой пищей. Входящие люди стряхивали зонтики и непроизвольно улыбались. Ему нравилось здесь, и Яну нравилось, и Яновой Достоевской нравилось... ей — больше нет. У нее внутри текла могучая река, и вброд перейти эту реку он не смог. Весь вечер уголки ее красивых губ были приподняты в тихой и мудрой монолизовской улыбке. Лаваш она едва куснула и бросила на стол. Ей нужно было просто пересидеть здесь, переждать дождь. Что ей их вечное барахтанье в одной и той же луже?

Она наклонялась к нему прикурить сигарету — и он был кеглями в конце кегельбанной дорожки, а она катящимся на него шаром. У него немела переносица и по шее сзади сбегали сотни маленьких насекомых. Водочное опьянение приходит не сразу, не как пивное, а постепенно. От пива вы можете быть на грани падения лицом в салат, а через полчаса оказаться трезвее всех за столом, главное эти полчаса не курить. Человек, пьющий водку, понятен моментально. Вы забираетесь все выше, все ближе к небесам, а потом оказываетесь в самом низу. Можете дать в морду ближайшему другу или пописать посреди ресторана. Все равно с утра вспомнить удастся лишь испуганные глаза женщин и стыдное ощущение полета.

Потом Ян купил пару бутылок красного грузинского вина, и все поехали к нему в гости. Место возле молодого человека в такси было, но она села вперед, рядом с водителем. Стоит ли пить вино? — мучался он. После водки пить другие напитки — все равно что делать секс с завязанными глазами или подраться в темном дворе, не видя лица противника. Никогда не знаешь, чем это кончится.

На лестнице у Яна он запнулся за ступеньку и чуть не упал. В квартире она прошипела ему на ухо: «Зачем мы сюда приперлись и когда же ты наконец прекратишь пить?» Их усадили на кухне, и Достоевская попробовала что-нибудь приготовить. Вина он все-таки выпил, а потом Ян купил еще. Вино оставляло крупные красные крошки осадка. Разбредаться по комнатам стали только часа в четыре. Она сразу легла, а он пошел чистить зубы.

Когда он пришел в комнату, она спала. Ее черные волосы пахли точно так же, как в их первую ночь. Комната была маленькая, на стене висел портрет Троцкого. Он сел на кровать и попробовал ее разбудить. Девушке смертельно не хотелось просыпаться. Он все-таки разбудил ее, но, скривившись, она сказала, что устала и ничего не хочет. Даже когда она снова заснула, у нее было злое лицо готового к контратаке человека. Он вернулся на кухню. В пепельнице лежали трупы до фильтра докуренных сигарет. Он влил в себя остатки вина из чьего-то стакана. Оделся, закрыл дверь квартиры и ушел. Улица прыгала в глазах, как новогодняя елка. У него не было секса с ней в ту, первую ночь, не получилось и в последнюю. О том, что эта ночь была последняя, догадался он быстро.

Два года подряд он увлеченно складывал все яйца в одну даже не корзину, а лузу. Что б ни происходило, он знал: она рядом и все хорошо весьма. И вот ее нет... Что делать ему теперь? Что, я вас спрашиваю?! Это действительно была его жизнь, и какой же глупой она была! Если вы заметили, слово «любовь» в этой книге я не употребил ни разу, хотя если и была в жизни молодого человека любовь, то ее история перед вами. Но простите, разве ЭТО похоже на любовь? Может быть, ему нужно было учиться любви, как в школе он учился математике, в которой до сих пор ничего не понимает?

Две весны и три осени назад он встретил ее, все бросил и ощущал себя action-hero, за секунду до титров сграбаставшим в объятия большеглазую красотку. Откуда ему было знать, что после финального, во весь экран, поцелуя все только начинается? Что по ту сторону экрана осталось слишком много вечеров в одиночестве, брызгающихся криков в когда-то бывшее дорогим лицо, слишком много алкоголя и третьих лишних обоего пола?

Недавно, после омерзительного многодневного запоя, он уснул в чужой квартире, лежа перед экраном телевизора, а потом проснулся, дошагал до дома, закурил и заплакал. Только бы мне перезимовать, молился он, только бы пережить несколько следующих месяцев. Придет май, появится что-то новое, можно будет попробовать сложить осколки воедино... отыскать еще хоть какой-то смысл.

Его день теперь пуст и никчемен. На улицу он выходит редко, иногда по неделе сидит дома. Куда ему идти? все, что могло случиться, уже было... и кончилось. Приходит вечер, и он ложится спать. От двух последних лет у него осталось только несколько странных предметов. Листок бумаги, на котором девушка когда-то написала, что хоть он и мудак, она все равно его любит... Любила... Забытые ею смешные носки с корабликами. Он называл их «гномовыми»: носки похожи на те, что в диснеевских мультиках носят белоснежкины гномы. Заляпанная их любовью футболка с длинными рукавами.

Впрочем, вру, это не все. Целую неделю после расставания он еще носил ее сережку. Просто серебряное колечко в мочке уха. Она сама застегнула замочек, и он ни разу его не расстегивал. А потом, выходя с концерта группы «The Great Sorrow», потянулся к уху — сережки не было. Она исчезла, расстегнулась, выпала, потерялась, бесследно исчезла. Такое уже бывало с ним. Лет десять назад молодой человек встречался с девушкой по имени Анна. У нее были длинные детские ножки, смешливый подбородок и родинка на верхней губе. Анна подарила ему дешевое пластмассовое колечко. На палец оно не налезало, да и глупо было носить на пальце женское колечко. Он прицепил его к связке ключей.