Вольфрам Флейшгауэр - Три минуты с реальностью

Она не хотела этой роли. Не хотела танцевать соло: вдруг оказаться на сцене совершенно незащищенной. Она чувствовала себя одинокой, опустошенной, слабой. У нее сейчас просто не было сил переносить те низости, с которыми неизбежно придется столкнуться при столь быстром взлете на самый верх. А ее кожа словно из бумаги. Малейшее прикосновение, и она порвется. Единственное, что еще держит ее, это танец. Порядок. Дисциплина. Полная самоотдача в заданных границах. Своих границ не осталось. Цели не было. Не было честолюбия. Так как же могло случиться, что именно в таком, абсолютно разобранном состоянии ей придется что-то выражать , что-то показывать перед многочисленной публикой? Что такого увидел в ее танце Хеерт? Она совершенно пуста, ей нечего высказать. Правда, она сама чувствовала, что предложенная ею трактовка «Либертанго» породила в репетиционном зале особую атмосферу. Видела по лицам танцоров, по тому, как они подходили, занимали места. Услышав первые такты, она вдруг вспомнила Эктора. Между той атмосферой удушливой жары, невольно пробуждаемой музыкой, и филигранной точностью движений, требующейся от нее здесь, лежит непреодолимая пропасть! Танцевать иначе невозможно. Хореография неверна. Это движение оттопыренной ногой с широким размахом под пронзительный вскрик бандониона — попытка палить из пушки по воробьям! Она просто не может иначе: приходится подавлять воздушность движений, приглушать их внешнюю направленность. В ее движениях нет ликования. Да и откуда бы ему взяться? Из музыки? Но эта пьеса в высшей степени двойственна, как ледяной огонь. Марина выбрала страстность. Надя изображала холодность, контроль. Но ни та, ни другая трактовка не была полной.

Добравшись до заключительного пассажа, особого, размеренного пассажа скрипок, Джульетта была словно в трансе — равнодушно скользя мимо мужчин, всех мужчин. У нее было чувство, что в «Либертанго» нашел свое выражение весь спектр смыслов этого танца: тоска одиночества покинутой женщины, спрятанная под небрежной презрительной ухмылкой шлюхи.

Когда она закончила, некоторое время стояла тишина. Потом у входной двери зааплодировали.

Хлопала Марина Фрэнсис.

Доктор П. Йан и партнеры. Адвокатская контора. Фазаненштрассе, 37.

Она уже несколько раз проходила мимо этого дома, но войти не решалась. О чем спрашивать? О нем? О его делах? По какому праву? Ее просто выставят вон. Иначе и быть не может.

Но вот она поднялась по широкой лестнице на четвертый этаж и, прежде чем позвонить, долго рассматривала табличку: «Д-р П. Йан, д-р К.-Х. Нойманн, Н. Канненберг. Адвокаты».

Ей открыла женщина. Джульетта затараторила:

— Ваша фирма занимается делами моего знакомого, я хотела бы дать показания.

— Вам назначено?

— Нет.

— Вам известно, кто занимается делом?

— Нет.

Девушка нахмурилась, но все-таки пригласила ее войти и проводила в просторный кабинет. Джульетта устроилась у огромного письменного стола напротив нее. Зазвонил телефон.

— Извините, пожалуйста, минутку, — сказала ей секретарша, снимая трубку.

Джульетта молча озиралась по сторонам. Все стены до самого потолка увешаны книжными полками. Настоящий архив. Обстановка старомодная. Даже запах какой-то затхлый.

— Как зовут вашего знакомого? — спросила девушка, закончив разговор.

— Альсина. Дамиан Альсина.

— О чем идет речь? Штраф? Отцовство? Политическое убежище?

— Нет. Не знаю.

— Ну, хорошо. Посмотрим.

Компьютер каким-то образом сам разобрался со всем этим юридическим хламом.

— Ага. Вот оно. Дело ведет господин Канненберг. Сегодня он в суде. Если хотите, можем назначить встречу.

— Да, пожалуйста, — Джульетта попыталась было бросить взгляд на экран, но ей это не удалось.

— Как ваше имя?

— Баттин. Джульетта Баттин.

— Господин Канненберг назначает встречи после телефонного разговора. Оставьте, пожалуйста, ваш номер, он вам позвонит. Вообще-то он очень занят. Если в ближайшие дни он не объявится, позвоните сами. Вот его рабочий телефон.

Джульетта написала на бумажке свой домашний номер.

— Вы не можете сказать мне в двух словах, как обстоят его дела? — робко поинтересовалась она.

— Я ничего не могу вам сказать. Советую обратиться к господину Канненбергу письменно или по телефону. К сожалению, это все, что я могу для вас сделать.

Потом Джульетта поехала в Целендорф и поужинала с матерью. Отца не было дома. Среда. По средам он играет в теннис. Иначе она бы не поехала.

— Счет по твоей кредитной карте уже пришел? — спросила она.

— Джульетта, забудь об этом, ладно?

— Нет. Я заплачу. И точка.

— Поговорим об этом потом.

— Как и обо всем остальном? Потом?

Анита Баттин сложила вилку и нож на тарелке и промокнула салфеткой губы.

— Ты хочешь поговорить? Давай.

Джульетта посмотрела ей в глаза.

— Почему ты не помогаешь мне?

— Что ты имеешь в виду?

— Его. Твоего мужа. Почему ты не сказала ему, чтобы он оставил меня в покое? Не может же быть, чтобы ты ничего не видела.

Нежелание их обеих касаться этой темы ощущалось настолько остро, что, казалось, его можно потрогать.

— Папа хочет меня как женщину, — быстро проговорила она.

Реакция Аниты ее ошеломила:

— А ты? Ты-то сама что?

— Что ты… несешь? — Джульетта встала из-за стола и сделала несколько шагов по направлению к своей комнате.

— Ну вот, сама видишь, насколько это абсурдно, — произнесла мать у нее за спиной. — Да, он ревновал тебя к этому аргентинцу, но совсем не так, как ты думаешь. Отец очень любит тебя и боится, что кто-нибудь или что-нибудь помешает твоей карьере. А остальное ты выдумываешь.

Джульетта не обернулась. Иначе, наверное, закричала бы.

Она прошла в свою комнату, чтобы собрать кое-какие вещи, которых ей недоставало. Плюшевый лев. Коробка со старыми школьными тетрадками. Постер с Нуриевым и Фонтейн. Потом поднялась на чердак, чтобы отыскать коробку с зимней одеждой, которую в прошлом году за ненадобностью оставила здесь. Теперь ей вдруг захотелось снова носить эти вещи. И хотя нужный ящик давно нашелся, она продолжала стоять среди всего этого хлама, неотрывно глядя на шкаф, притулившийся возле камина. Мать говорила по телефону. Ее голос доносился через лестничный пролет. Джульетта знала: в этом шкафу отец хранил то, что ему не нужно, но выбросить жалко. Его шкаф. Из замочной скважины торчал ключ. Она заглянула туда, но не обнаружила ничего интересного. Три летних костюма, упакованных в полиэтиленовый пакет, чтобы не пылились. Книги по горному делу. Он изучал его, будучи студентом, в шестидесятые годы. Похоже, после переезда на Запад в 1978 году он попытался снова войти в курс дела. Профессиональные журналы по горному делу датированы 1978 годом. Правда, в Берлине применения его знаниям не нашлось. Он стал экспертом по безопасности и теперь работал на правительство, которое как раз переезжало в Берлин. Потому что он умел мыслить системно. Ходячая государственная тайна. Неплохая карьера для выходца оттуда. Она никогда не понимала его работы. Секретные службы — отдельный замкнутый мир. Он ничего не рассказывал. Настоящей его страстью всегда оставался мир Джульетты. По крайней мере так он утверждал. Балет. Музыка. Высокие материи. Противовес тому миру, к которому он сам принадлежал профессионально. Человек, знающий все въезды и выезды, которыми может проехать лимузин самого канцлера, — это вам не фунт изюму. Такой человек под особым контролем. Контроль. Подлинная страсть отца. Управлять всем и каждым.