Вольфрам Флейшгауэр - Три минуты с реальностью

— Несколько дней назад я видел, как ты танцуешь «Эскуало», — признался он наконец. — Откуда ты знаешь эту вещь?

От смущения Джульетта чертила ногой на паркете воображаемый круг.

— Приятель танцевал, — наконец выдавила она.

— Можешь показать мне еще раз? — попросил он.

— Прямо сейчас?

— Не хочешь? Ты что, устала?

Джульетта пожала плечами.

— Это импровизация, — сказала она.

— Именно поэтому, — настаивал он.

Она колебалась. Хеерт с любопытством смотрел на нее.

— Объясни мне, что это за музыка.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Я серьезно. Я уже несколько раз ставил этот тангобалет, но когда танцуешь ты, получается совсем иначе.

Она покраснела, уставившись в пол.

— Не будь дурочкой, Джульетта. Откуда это у тебя? Кто тебе показал?

— Просто чувство. Не могу объяснить.

Она пошла в раздевалку, чтобы переодеться. Когда вернулась, уже звучали первые такты. Хеерт переключил на начало, и Джульетта стала танцевать. Скользила по залу. Перевоплотилась в Дамиана.

Голландец сел на корточки и не отрываясь следил за ее движениями. Она чувствовала, что имеет над ним власть. Он был словно околдован и одновременно раздражен — потому что не мог постичь источник ее выразительности. Она чувствовала: он ищет объяснения в ее движениях, в положении рук, в легком наклоне при движении вперед, выгнутой слегка спине. Но ведь дело не в этом. Не только в этом. Все это лишь внешнее выражение чего-то совсем другого — ее непереводимого постоянного диалога с Дамианом. И она знала, что ни одно танго Бекманна не сравнится с этой импровизацией. Она развернулась на месте, ступни скользнули одна о другую. Он так ничего и не понял. Она осталась внутри себя. Ей нечего показывать. Только одиночество. Печаль. Отчаяние. И все же…

Когда она закончила, Хеерт молчал. Джульетта тяжело дышала, грудь вздымалась, она поставила руки на бедра и смотрела мимо него на проигрыватель, который уже начал играть следующий трек. Хеерт опять переключил музыку и попытался сам исполнить «Эскуало». Попросил ее показать начало шаг за шагом. Она выполнила просьбу. Объяснила, что он делает неправильно.

— В движениях не должно быть гордости, — сказала она. — Наоборот, какая-то вялость, подавленность, тяжесть.

Она рассказала ему об атмосфере в милонгах Буэнос-Айреса. О безрадостных лицах, исполненных молчаливого отчаяния.

— Не понимаю, — сказал он с раздражением. — Как ты к этому пришла? Танго — это страсть, темперамент, похоть. Первый танец, когда мужчина и женщина публично обнимаются.

— Да, и обнимаются тоже, — возразила она. — Но это лишь самое первое объятие — то, которое ни к чему не ведет.

Она помолчала, глядя в сторону. Потом добавила:

— Танго рождается из отчаяния и заканчивается им. Подготовка к тому, что никогда не случится, воспоминание о том, чего никогда не было.

Хеерт смотрел на нее с удивлением. Джульетта отвела глаза. Неловкая пауза показалась ей бесконечной.

— Что ты делала в Буэнос-Айресе? — спросил он наконец.

— Я не хотела бы об этом говорить.

Она села на пол и принялась развязывать ленты балетных туфель.

Хеерт сел рядом.

— Знаешь, что ты сейчас танцевала?

Она покачала головой.

— Танго Джульетты.

Она ничего не сказала.

— Мне очень жаль, что Джон не может это увидеть, — продолжал он.

Ей стало неловко.

— Ты хорошо знал его?

— Да. Можно сказать и так. «Танго-сюита» была его главным произведением. Он был одержим им. Мог говорить об этом ночи напролет. Про Пьяццолу. Про весь этот ужас в Аргентине. И о том, что хочет из этого сделать.

Джульетта внутренне сжалась. Но вопрос уже сорвался у нее с языка:

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я вижу, как ты танцуешь, мне кажется, я снова слышу рассказы Джона об аргентинском терроре. О насилии и о порожденном им ужасе. Это есть в музыке. Но другие танцоры этого не чувствуют. Только когда ты танцуешь.

Джульетта встала. Хеерт смотрел на нее снизу вверх. Потом тоже встал и сказал:

— Давай выпьем чего-нибудь в буфете? Или ты торопишься?

Насилие. Террор. Аргентина.

Эти слова пробудили в ней таинственный отклик.

— Сейчас быстро приму душ и приду. До скорого.

— Что будешь пить?

— Яблочный сок.

Прежде чем спуститься в буфет, Джульетта позвонила домой и прослушала сообщения на автоответчике. Один звонок был от Канненберга. Адвокат настойчиво просил ее перезвонить, даже если она вернется поздно.

Он снял трубку после второго гудка.

— Канненберг.

— Джульетта Баттин.

— Госпожа Баттин, рад, что вы позвонили.

Голос выдавал некоторое замешательство. Очевидно, их последняя встреча спутала ему карты.

— Простите, что я так повела себя во время нашей встречи, — начала она, — но…

Он перебил ее:

— Я все понимаю. Госпожа Баттин, я хотел попросить вас прийти ко мне еще раз. Мы могли бы встретиться завтра?

Она колебалась.

— Завтра у меня напряженный день. Репетиции.

— Как, даже в субботу?

— Да.

— Ненадолго. Вечером? Часов в восемь?

Она нервничала. Сама мысль о том, чтобы вновь оказаться напротив этого человека, отвечать на его вопросы, вызывала у нее неприятное чувство. Зачем ему эта встреча? Из-за Маркуса Лоэсса? Ее охватило необъяснимое неприятное предчувствие.

— Хорошо, я приду, — быстро сказала она, положила трубку и пошла в буфет.

Хеерт поднялся, когда она подошла к столику. Джульетте было странно сидеть с ним вдвоем. Он, похоже, это заметил и постарался снять напряжение.

— Надеюсь, тебе не так уж неприятно выпить со мной стаканчик, — дружелюбно сказал он.

Она скинула пальто и положила на стул.

— Отнюдь. Спасибо за сок.

— Репутацию твою я все равно уже испортил, — пошутил он. — Хочешь есть?

Она отпила из своего стакана.

— Нет. Совершенно не хочу.

И снова отпила сока. Он испытующе смотрел на нее.

— Как тебе в Берлине? — спросила она.

— Замечательно. Все, кроме бюрократов в театре.

— А откуда ты приехал?

— Из Неймегена.

Вдруг проявился его голландский акцент. До этого он говорил на чистейшем немецком. Он сделал глоток пива. Джульетта недоумевала, что ему от нее нужно. Но тут он снова заговорил:

— Я изучил «Танго-сюиту» вдоль и поперек, ставил его уже двадцать три раза. Но, похоже, всегда остается чему учиться.

— Неужели этот балет такой старый?

— Джон написал его в семьдесят восьмом году. Посвятил своему аргентинскому другу, танцору, убитому во время военной диктатуры.

Джульетта наморщила лоб.

— Убитому? Кем?

— Правительством. Как и тысячи других.

Джульетта немного помолчала. Она вспомнила список в кабинете Канненберга.

— Я этого просто не понимаю, — сказала она наконец. — Что же там такое было, в этой стране?