Виктория Платова - Анук, mon amour...

Занятно. Но что-то же там существовало?

– Другой человек.

– Не пудрите мне мозги, Гаэтано.

– Другой человек. Те же джинсы и та же черная футболка. Только человек другой. Другое лицо в отражении.

– Так не бывает.

– Я тоже думал, что не бывает. Я сделал кучу снимков с тех четырех негативов. И везде было одно и то же.

– Другой, хе-хе, человек.

– Но и это не самое странное.

– Ну-ка, подождите. Налейте мне вина и подождите.

– Самым странным было то, что я сразу узнал этого человека.

– И кто это был? Стоп-стоп… Я сам попробую угадать.

– Валяйте.

– Только не говорите мне, что это был чертов Ги.

– Да. Это был Ги. В джинсах и черной футболке. Давайте закроем эту тему, Бланшар. Мне до сих пор не по себе.

– Что же так переживать? А если вы и видели Ги? Если вы его и сфотографировали?

– Я не сумасшедший. Я фотограф и до сих не жаловался на глаза. Там, у витрины, был другой. А на фотографии получился Ги.

– И вы ничего не рассказали ему об этом случае?

– Рассказал.

– И что? Как он отреагировал?

– Никак. Он просто посмотрел на меня и ничего не сказал. Он просто посмотрел. Как смотрят в окно.

– …Зачем я сюда вернулся? Чтобы наполнить бокал Линн.

Бутылка мадеры все еще на месте, но стоит вовсе не там, где я ее оставил, чуть-чуть левее, к тому же при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не совсем та бутылка.

Вернее, совсем не та.

Если верить этикетке, слегка подпорченной временем, сейчас я имею дело не с мадерой, а с сухим вином, где-то я уже слышал это название: «Puligny Montrachet».

Интересно, когда Линн успела подменить вино и состарить розы?.. Лучше не зацикливаться на этом, нежно шепчет мне инстинкт самосохранения, плесни винишка в змеиную пасть и отваливай по-скорому. Но отвалить по-скорому удается не сразу, в самый последний момент взгляд мой цепляется за странную надпись, сделанную кем-то на журнальном столике:

Carpe Daim.

Я готов смириться и с мертвыми розами, и с пересохшими глотками банок, и даже с невесть откуда взявшимся вином; я готов смириться со всем, из чего состоит причудливый мир Линн, но надпись – это слишком. Она сделана второпях, пальцем по пыльной поверхности стола, не слишком надежное место для послания, стереть его не составит никакого труда. Но мне почему-то кажется, что и самой надписи не составит никакого труда возникнуть снова. Неважно как, неважно где, следующее ее воплощение может быть самым неожиданным, выложенным из продолговатых семян тмина, например. Или из речной гальки. Или из детских кубиков, с вишенкой и пустыней (буквы «с» и «d» соответственно, причем пустыня на крошечном квадратике изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant, приятель Линн, до того как отправился в Алжир: силуэт бархана, силуэт верблюда, «La vie en jaune» 46). С последним, девятым по счету кубиком тоже не должно возникнуть никаких проблем, mort, смерть; причем смерть изображена именно такой, какой представлял ее lieutenant уже после Алжира, – отрезанная голова феллаха с членом, заткнутым в рот.

Веселые картинки.

Что бы ни означало Carpe Daim, лучше держаться от него подальше.

Еще никогда со времен наших с Анук чайных бдений на чердаке я не испытывал подобного ужаса перед словами. Но с чердака можно было убежать, перескакивая через несколько ступенек и как об избавлении мечтая о дедовых коленях. Отсюда не убежишь.

Отсюда не убежишь, хотя… Почему бы не попытаться?

Спустя несколько секунд я нахожу себя на лестнице, ведущей вниз, к выходу из букинистического. Еще несколько ступенек, затем последует зал, в котором я впервые встретил Линн, затем последует стенд, из которого я впервые узнал о существовании режиссера Марко Феррери, затем – стеклянная дверь. Вот черт, о двери я не подумал. Кажется, Линн заперла ее на ключ и опустила жалюзи, но куда она дела ключ? Куда она дела ключ, чертова баба?.. Хорошо, если так и оставила его в замке, а если нет? Плевать, пусть даже ключ не обнаружится, – плевать, тогда я просто вынесу стекло, чтобы разбить его особого ума не надо, немного силы, немного отчаяния, а ум здесь ни при чем. Не станет же она меня преследовать, в самом деле, я вспоминаю тронутые артритом анемичные пальцы Линн, не исключено, что и щиколотки ее так же слабы и набиты солью. Не лаванда, не шафран – соль, вот единственная отдушка, которой переложены кости стареющих женщин.

Преследовать меня она не станет.

Ступенек вдвое больше, чем мне казалось, к тому же я не заметил еще одного лестничного пролета. Как бы там ни было, но от святой уверенности, что книжная лавка Линн занимает два этажа, не осталось и следа. И эта дурацкая площадка между пролетами… Боковым зрением я вижу картину под стеклом, картина – единственное ее украшение, картина на обшитой деревом стене, глазеть на картину у меня нет ни времени, ни желания. Сунув фак мутнеющему застеколью (совсем как Линн за несколько перекрестков до Синематеки), я скатываюсь вниз, но вместо спасительного зала со спасительной дверью снова попадаю на площадку.

Точно такую же, какую покинул только что, те же стены с деревянными панелями, даже картина имеется.

Бокал Линн все еще у меня между пальцами. Какого черта? Запустить бы им в стену, а лучше – в картину за стеклом, разом покончить со всеми бьющимися предметами в берлоге Линн, если бы я точно знал, чем может обернуться этот мой жест, если бы знал! Что, если бокал Линн окажется почище моего собственного, разбитого исключительно из-за страха перед физиономией юноши-клерка? Что, если он только этого и ждет, что, если он вообще не разобьется?

Я аккуратно ставлю бокал на перила, оставляю его Линн, точно так же, как сама Линн оставила его мне. А теперь – вниз. Вниз, сколько бы ступенек ни было, вдвое, втрое больше, хватит, я не позволю себя дурачить. И не позволю себе сойти с ума, сдвинуться по фазе, детские страшилки мне по барабану.

По барабану, соло на ударных легендарного кенийца Аюбо Огады (эмигрировал из Найроби в Штаты в 1973 году) отлично бы сюда вписалось.

Пока я судорожно думаю об Огаде (тум-тум-тидл-да-тум-тум), лестничный пролет вытягивается прямо у меня на глазах. Его окончание затянуто туманом, не молочно-белым, не тем, что сопровождает утреннюю реку, или луг, или сонное предместье, в нем слишком много красного. Туман отступает по мере того, как мое бешено колотящееся сердце отсчитывает ступени.

Четырнадцать. Их ровно четырнадцать.

Четырнадцать ступеней вели к нашему с Анук чердаку, я давно забыл об этом. Забыл, а теперь вспомнил.

Туман рассеивается, стоит мне только войти в него, сонным предместьем и не пахнет – та же площадка с дубовыми стенами и картиной, ну кто бы сомневался!.. Обшарив взглядом площадку, я натыкаюсь и на бокал, он стоит на перилах, там же, где я оставил его четырнадцать ступенек назад. Фокус для особо одаренных, отеческое наставление тем, кто наивно полагает, что вход и выход – одно и то же. Не для всех и не всегда, вот что я вам скажу.