Антонио Редол - Белая стена

На вершине холма Зе Мигел останавливает машину, смотрит на огни городка. Выключает фары и снова сворачивается клубком во тьме, словно в материнском чреве. Это сравнение вспыхивает у него в мозгу внезапно и смущает его. Он озирается, опасаясь неизвестно чего. Затем, пытаясь отделаться от этой внезапной непонятицы, смотрит вниз, во мрак, обнаруживает, вернее, угадывает, излучины Тежо. Когда ему надоедает глядеть в темноту, он снова едет в гору, дорога словно виляет среди огоньков.

На прямом участке, ведущем из Кабо, возникают вдали две встречные фары, пронзающие тьму, долгое время они кажутся неподвижными, отбрасываемые ими снопы света словно прикреплены к ним. Инстинктивно Зе Мигел отводит машину к обочине, поворачивает в сторону городка.

Темнота обволакивает его. Он закрывает глаза, пусть сгустится еще беспросветнее. О чем он думает? Вспоминает сына, как тот сидел в гостиной напротив него, побежденный им, униженный; напрягает мышцы, сжимает кулаки до боли в пальцах, ударяет левым о дверцу – может, для того, чтобы заглушить угрызения совести, не дающие ему покоя. Он думает, что выполнил долг – и по отношению к себе самому, и по отношению к сыну; судьба хотела оскорбить его, и он правильно поступил, не допустив, чтобы так продолжалось, – вот его мнение.

Шепотом бормочет: что плохого я сделал? За что?… За что?…

С того дня он чувствует себя как после ампутации. Он ранен, его точит изнутри неисцелимая язва, но ведь те два выстрела должны были прозвучать, иначе быть не могло; врач сказал после вскрытия – два выстрела, судья вызвал меня, хотел выяснить, что случилось, а я сказал – понятия не имею, слезинки не пролил, но внутри все у меня рвалось на части, такая проклятая боль – худшему врагу не пожелаю; хотя это только так говорится, на самом деле я в ту пору хотел бы,чтобы каждый из этих типов пережил такую боль, как я, когда у человека в самой глубокой глуби его души все словно в клочья разодрано. Ему становится тревожно при мысли о том, что он заперт во тьме; включает дальний свет, нажав на педаль до отказа, и только тогда открывает глаза.

Белая дорога висит в воздухе, по ней снуют бледные крупные песчинки света, дорога дрожит над бездной, словно призрачный мост, и ему хочется пробежать босиком по этому мосту до нескольких эвкалиптов, еще различимых у самой грани света и тьмы.

Сторожевые псы заливаются неистовым лаем, ошалев от этого странного света – как лунный, но холоднее и белее. Двойной сноп света прорезает во тьме скорбную дорогу.

– Что плохого я сделал, черт побери!

Зе Мигел выскакивает из машины, подбегает к какому-то дереву, кажется, это олива, хватает первый попавшийся сук, тянет, тянет и крутит, пока наконец не обламывает; когда сук у него в руках, он думает, не перебить ли стекла, словно тем накажет, исхлещет себя самого; он словно опьянел от ярости, которую вызывает в нем ощущение собственного одиночества. Стегает темноту наудачу. Потом трогает дерево в том месте, где был сук, и начинает ломать этот сук, пока наконец не чувствует, что силы на исходе и дыхания не хватает.

Он возвращается к машине, пошатываясь и намеренно подчеркивая это пошатывание. Нет, я не поддался боли, не дал ей истоптать себя, тут же решил – все, кончено. Только в этот миг он сознает, что вывел машину на давний путь – по рыбному тракту.

Неплохо, думает он, вернуться на дороги прошлых лет, когда он жил одним только честолюбивым стремлением – обогнать других шоферов.

Зе Мигел выключает фары, и все окрест погружается в безмолвно вопрошающую тьму. Зе Мигел берется за руль, включает скорость, он торопится добраться до одного места, он вспомнил про одно место, куда надо бы съездить, и машина срывается почти в прыжке, пронзительно и длинно провизжав покрышками по асфальту. Он весь напрягся, его опьяняет скорость, возникающая под тяжестью его правой ноги. У него такое ощущение, будто он перенесся на много лет назад, в то утро, когда мерился силой рук с Антонио Испанцем. Об Антонио – вот о ком он вспоминает во хмелю головокружительной езды. Сегодня ночью ему нужно вернуться в глубь прошлого, словно он жаждет угадать какую-то тайну, скрытую в нем самом.

Ему нужно взглянуть на дерево, в которое врезался Испанец, когда хотел на повороте сбить его автофургон. Зе Мигел даже ночью найдет это место. Он помнит его до мельчайших подробностей. Доедет с закрытыми глазами.

И сегодня тоже он помнит место, но другое, то, где назначил встречу после восьми – уже отодвинул время на час и не сознает этого.

Выбрал место со всей тщательностью, среди многих других по этой дороге. Высчитал все подробнейшим образом, почти с хронометром в руках, минута за минутой, расстояние, скорость; короткий рывок – и стена, белая стена, ярко-белая, свежевыбеленная; а все остальное – на волю случая.

Через час он выведет «феррари» туда, где вьется огненная змея.

Ночью черная змея преображается в огненную и огненной остается всю ночь, словно Лиссабон извергает и снова вбирает в себя лаву, неистовствуя, как обезумевший вулкан. Река лавы пожирает километры, уносит людские жизни, это не имеет значения, люди умирают везде: отчаявшаяся девушка от снотворного, шестеро мужчин от пулеметной очереди, король или президент республики от безделья и от рака, старуха оттого, что оступилась – намеренно – и свалилась в подвал, ребенок от поноса или оттого, что его прислали, боксер от удара в голову, а крестьянин оттого, что его лягнул осел, муравьи оттого, что их муравейник залило водой, а неразумные люди оттого, что залили себе утробу вином, а женщины и дети оттого, что их залили с самолета напалмом, – и всем им очень повезло, потому что еще не почат арсенал чистых водородных бомб, которые могут залить смертью всю землю, чтобы никому не пришлось умирать бессознательно, умирать по собственной глупости или из-за собственного смирения, когда газетчикам достается всего лишь банальность – несчастный случай на улице, скучный и повторяющийся, как все, что лишено исторической масштабности. В порту подъемные краны разгружают суда: грузовики десятитонные, пятнадцатитонные, двадцатитонные; автомашины стоимостью в шестьдесят, восемьдесят, сто, двести, четыреста конто; неочищенную нефть, бензин, покрышки, смазочные масла и запчасти для замены износившихся или поврежденных во время дорожного происшествия, потому что автозаводы, выпускающие грузовики и легковушки, экспортируют не слишком долговечные автомашины, хорошо, если они продержатся полтора года – срок, за время которого должна быть выплачена их стоимость, если таковая будет выплачена; ведь людям надо выработать каллиграфически изящную подпись, а у долговых обязательств, под которыми человек выводит свое имя, разные сроки; и вот так-то человек просвещает себя и запоминает собственное имя. А поскольку до места надо добраться быстрее, все быстрее и быстрее, смерчи из металла, пластиков и каучука мчатся с головокружительной скоростью, в грохочущем безумии: восемьдесят километров в час, сто, сто пятьдесят, надо быстрей довезти головки чеснока, аппаратуру, потрясающе сверхточную, или красотку, которая обожает скорость и разъезжает в автомашине тайком от мужа или от родителей, а может, все знают, куда поехала она с автовладельцем. «Му love [23], я боюсь этого деревенского олуха, обойди его». А если автостраду загромождает крестьянская колымага либо стадо баранов, бредущее по дороге, словно двести лет назад, звенья цепочки, стоящей миллионы конто, сжимаются, скорость снижается, вот занудство-то! – и машины сталкиваются, вылетая за обочину, опрокидываются вверх колесами на поворотах, сгорают, срываются в пропасть, сбивают велосипедистов, убивают пешеходов – а затем уносятся прочь, быстрее, все быстрее, потому что время – не за тех, кто принимает на себя всю полноту ответственности, а за тех, кто успеет быстрее добраться до места.