Александр Проханов - Надпись

- Асс-падааа!… - Отец Лев, шатаясь, приподнялся. Грассируя, изображая петербургского аристократа, обратился к залу и к оркестру. - В наши времена, асспадааа, была иная манера исполнения… Иной шарм, иной вокал… Если позволите, я вам исполню… - с трудом удерживаясь на ногах, к великому ужасу Коробейникова, двинулся к эстраде. Задрал рясу, обнажив сапог. Неловко впрыгнул, едва не упав, поддержанный гитаристом. - Любезный, - помотал он в воздухе пальцами, - си бемоль мажор… Полагаю, ты подхватишь мелодию… - ухватил микрофон. Вонзил в него растопыренные усы. Безобразно оскалил рот и выдохнул сумасшедшие хмельные слова: - «Друзья, на тройке, полупьяный, я часто вспоминаю вас, и по щеке моей румяной слеза катится с пьяных глаз…»

Он помогал себе жестом, смахивал слезу, погонял лошадей, посылал воздушные поцелуи пролетавшим мимо красоткам. Ресторан ликовал, радостно ревел, хлопал, высвистывал. Это побуждало отца Льва петь громче, жестикулировать энергичней. Пленять, ослеплять, царить на этой упоительной эстраде.

- «Я пью и в радости и в скуке, забыв весь мир, забыв весь свет. Беру бокал я смело в руки, пью, горя нет, пью, горя нет…»

Он показал, как подносит к губам пенный бокал шампанского, выпивает до дна, а потом разбивает по-гусарски об пол. И это великолепно воспринималось залом. Он и впрямь был великолепен в своей развевающейся рясе, наперсном кресте, с удалыми глазами, орущим ртом, который, путая и коверкая слова, ходил ходуном в пьяных гримасах. Утоляя неистовую, жившую в нем страсть.

- «Не раз, проснувшись на рассвете, я спозаранку водку пил и на цыганском факультете образованье получил…»

Кончил петь. Стал раскланиваться, низко сгибаясь в поясе и роняя руки, каким-то особым, бог весть откуда в нем взявшимся эстрадным поклоном. Зал восторженно ревел. Кричали:

- Бис!… Батя, давай еще!… Врежь по полной, вот тебе сотенная!…

Теневики, сидящие в зале, торговцы кавказскими фруктами, командированные инженеры из Сибири, московские матери-одиночки, пришедшие скоротать вечерок, профессиональные куртизанки - все ликовали. Старались запомнить представление, чтобы потом многократно пересказывать, изумляя неверящих друзей и подруг.

У Коробейникова звенело в ушах - так раскален был воздух, в котором носился бес. Перепрыгивал на гибких ногах со стола на стол. Возносился и качался на люстре. Кидался на штору и повисал на ней. Скакал среди столов, запуская ловкую руку за вырез дамского платья. Сыпал в бокалы приворотную отраву. Вскочил на плечи отца Льва, поставил ногу ему на голову, хохотал и кривлялся, празднуя победу.

- Асс-падааа! - возопил отец Лев. - На «бис» так на «бис»!… Как это водилось у нас на пляс Пигаль… Канкан, маэстро!., - приказал он оркестру. Приподнял рясу, как долгополую юбку. Стал выбрасывать вперед сапоги, вилял непристойно бедрами, колыхал вперед и назад животом: - Север, юг, восток и запад!… Север, юг, восток и запад!…

Коробейников видел, как встревоженно пошел куда-то метрдотель. Официанты сошлись стенкой, как футболисты, сурово поглядывая на расходившегося священника. Но зал ликовал. Поощряемый залом, отец Лев не унимался:

- Братья и сестры, а теперь я хочу обратиться к вам с проповедью, с какой обычно обращаюсь к моей скромной, смиренной пастве… Почитайте Бога, Отца нашего Иисуса Христа!… Почитайте родителей своих и Святейшего патриарха… И не давайте поблажку этой мерзкой власти!… Долой КПСС!… Вечная память героям Белого движения!…

В зал влетел метрдотель, и с ним два милиционера. Направились к эстраде.

- Слава Долорес Ибаррури!… Они не пройдут! - указывал перстом на милиционеров отец Лев. Те подбежали, стали сволакивать его с эстрады. Он отбивался сапогами, путался в рясе, выкрикивая:

- Аз есмь Альфа и Омега!… Братья, любите друг друга!… Будьте бдительны!…

Его выволокли в вестибюль. Коробейников устремился следом.

- А кто будет платить? - преградил ему дорогу официант. Коробейников, не считая, кинул на стол купюры.

В коридоре милиционеры тащили отца Льва к выходу, пугая изумленных иностранцев.

- Куда вы его?… Он живет здесь, в гостинице… Это уважаемый человек… Просто перебрал… - пробовал урезонивать милиционеров Коробейников.

- Не надо перебирать, - зло огрызнулся сержант, крутя отцу Льву руку. - Вот полежит в вытрезвителе ночку, там и вспомнит, что уважаемый.

Вытащили отца Льва на мороз. Перед порталом стоял серый милицейский фургон, куда и затолкали упиравшегося, голосившего священника. Фургон задымил, покатил.

Коробейников поспешно поместился в «Строптивую Мариетту», поехал следом. Видел, как сквозь решетчатое оконце фургона выпрыгнул бес. Отряхнулся, принял респектабельный вид. Походкой Саблина, играючи, помахивая невидимой тростью, пошел по набережной, под свежими морозными фонарями.

Вытрезвитель, куда он приехал вслед за фургоном, помещался в одноэтажном бетонном строении, за железной решеткой. Охрана его не хотела впускать, но он настоял, чтобы его связали по телефону с начальником вытрезвителя. Начальнику он объяснил, что является корреспондентом центральной газеты, и ему нужно увидеть, а если возникнет необходимость, то и описать, как обращаются в вытрезвителе с клиентурой. Начальник принял его в кабинете, выкрашенном мышиной масляной краской, с портретом Брежнева на стене. Молодой майор милиции был свеж, приветлив, с яркой улыбкой, напоминавшей Юрия Гагарина.

- У нас не место наказания и заключения, а место спасения и исцеления. Знаете, сколько людей погибло бы от мороза под забором, если бы не наши работники? Подбираем, отогреваем, отмываем, даем препараты. Мы - санитары города, вот кто мы! - пояснил майор, рассматривая редакционное удостоверение. - Вы можете пройти в изолятор, понаблюдать процедуры. Я позвоню.

В приемном отделении за стойкой находился служитель в белом медицинском халате, из-под которого выглядывала синяя милицейская форма. Он перебирал какие-то мятые билетики, ключи, скомканные рублевки, прятал все это в бумажный конверт. На голой лавке сидел пьяный старик в мокрых измызганных брюках. Второй служитель, тоже в халате, стягивал с него драные носки, дырявый заляпанный свитер. Расстегивал на тощем животе ремень. Сильными, как крючья, руками сдирал с пьянчужки штаны. Тот не сопротивлялся. Бесформенно, жидко, как кисель, колебался на скамейке от толчков служителя. Открывал, как рыба, беззубый, со слюнявыми деснами рот.

- Вино, оно ведь прелесть, - разглагольствовал служитель за стойкой, видимо адресуя свои суждения Коробейникову. - Вино нам природа дала для удовольствия. - Он делал на конверте надпись. Второй служитель выворачивал у скомканных брюк карманы, и на пол падал грязный платок, обгрызенный плавленый сырок, мокрая медная мелочь. - Вино - это прелесть, если его пить понемногу. Дегустировать в хорошей компании, с шашлыком, или с любимой женщиной. А они вон в обезьян себя превращают.