Владимир Кунин - Русские на Мариенплац

Тогда Нартай берет ее ладони в свои руки и тихо говорит только ей одной:

– Катюшка… Когда-то копыта коней моих предков… Ты знаешь, как там дальше. Так вот, я тебе клянусь, эти деньги – чистые. На них должны были купить памятник ребятам, погибшим ни за что, ни про что… Но разве можно купить память о мертвых? О них или помнят, или забывают. И тогда не помогают никакие памятники. Возьми эти деньги для своего ребенка. Научи его помнить о хороших людях, которым не удалось дожить до светлого часа. Сделай из своего ребенка доброго, настоящего человека, и это будет самым лучшим памятником тем мертвым ребятам…

Отпускает Катькины руки, встает из-за стола и уже всем говорит:

– Остальное вам Эдька расскажет. А мне нужно звонить на озеро. Там Лори ждет моего звонка. Я обещал…

Через час пришедшая в себя старая, толстенькая Наташа на всех доступных ей языках орала, что никуда не отпустит «свою» беременную девочку с такими огромными наличными деньгами! Что никто в мире не возит с собой деньги в карманах!.. Наконец, когда она объяснила всем нам, что мы дикие люди, она посадила Катьку в машину, забрала коробку с деньгами и помчалась в наш местный банк.

Там она обменяла Катькины марки на доллары, доллары на именной чек, заставила Катьку расписаться в сотне банковских бумаг, и вместе с чеком на имя фрау Катерины Гуревич привезла Катьку обратно в «Китцингер-хоф».

К их возвращению мы, все четверо мужиков – Петер, Джефф, Нартай и я, были уже такие пьяные, мы успели уже так накушаться, что даже, когда во второй половине дня пришла пора ехать в аэропорт, выяснилось, что кроме Наташи никто за рулем сидеть не может. А нам нужны были две машины. И пришлось вызывать Уве Зергельхубера с его «мерседесом»…

А потом, перед отлетом, было море слез, трепотни и разных криков и обещаний, и к нам даже подошли двое полицейских и спросили – все ли у нас в порядке?..

Эти засранцы – Катька и Джефф, позвонили нам из Нью-Йорка, прямо из аэропорта Кеннеди, как только приземлились и получили багаж.

Им даже в голову не пришло учесть разницу во времени! Ну, Джефф – пьяный был… Хотя за семь часов полета, если не добавлять, тоже можно было немного протрезветь. Но Катька-то, существо четкое и на редкость деликатное, могла бы сообразить, что если у них в Нью-Йорке сейчас вечер только начинается, то у нас в «Китцингер-хофе» уже очень глубокая ночь!

Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас…

– Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши московские подарки! – сказал мне Эдик. – Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжественно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит… А Петер всем налил по десять граммов вашей «Горилки», а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что «Горилку» ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным «Корном».

– Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!?

– Ох, черт… Не хотел говорить, но раз уж вы сами… Матрешка произвела чуточку обратный эффект, – смущенно сказал Эдик.

– Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, – огорчился я. – Я думал, что у него хватит чувства юмора…

– Юмора у него почти всегда хватает, – сказал Эдик. – Это вам не Наташа, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо… Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинскую стену – он для них уже святой!.. А когда у него отобрали президентство – они вообще возвели его в ранг великомученика… Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Михаила Сергеевича!

– Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку… – сказал я. – Я начисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомучеником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак…

– Вот, кстати! – перебил меня Эдик. – Никогда не говорите при баварцах о себе – «старый дурак». Или – «ах, я недотепа!» Они это воспринимают точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит «старый дурак» или «недотепа», значит, он и есть – дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться.

– Очень мило, – пробормотал я.

– Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в «Китцингер-хофе». И заметьте себе – бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу.

– Спасибо.

– Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству относятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен?

– Потрясающе!.. – искренне восхитился я.

– То ли еще будет! – пообещал Эдик.

– Эдик! Ты все-таки – мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо того чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека?

– Нет, нет, что вы?! – быстро возразил Эдик. – Никаких унижений! Оставайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны.

…Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы.

Уже на следующий день в «Китцингер-хофе» раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петрова.

Петер ни черта не понял, кроме «Эдуарда Петрова», и заорал на весь олений загон:

– Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон!

Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома.

Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят…

А Эдик – в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах – чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи – чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа.

Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вонхайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи.

– Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. – орал Петер, расцвечивая немецкую фразу русским матом.