Олег Суворов - Злой Город

– Когда они вам последний раз звонили?

– Вчера.

– И ваша жена с ним разговаривала? – -Да.

– И что он ей предлагал?

– Ну, черт возьми, а сами вы не догадываетесь?

– Догадываюсь, но хочу знать конкретные условия…

– Чтобы своей жене предложить, что ли? – зло сверкая глазами, поинтересовался Дмитрий.

– Я не женат.

– Условия очень просты – все, что пожелает.

– Понятно… – корреспондент вновь щелкнул зажигалкой и прикурил.

Дмитрий сделал то же самое, не понимая, почему тот молчит.

– Меня заинтересовала ваша история, – наконец сказал Алексей, – но, к сожалению, в ближайшее время я этим заняться не смогу.

– Почему?

– Потому что предстоят очень значительные события, которые займут все газетные полосы. Вы за новостями следите? О блокаде Белого дома знаете?

– Да, разумеется.

– А о том, что президент предъявил им ультиматум и в ближайшие пару дней все решится?

– Нет, не знаю.

– Ну, так попомните мое слово, что скоро начнется заваруха, тем более что коммуняки сегодня тусуются на Смоленке.

– А что мне делать? И, кстати, что делать с миллионом?

Корреспондент красноречиво развел руками:

– Не знаю. Можете пожертвовать в детский дом, как Юрий Деточкин. А на что вы рассчитывали?

– Я надеялся, что если статья будет опубликована, то или тот тип отстанет, либо милиция вмешается. Собеседник хмыкнул и поднялся с места.

– Судя по вашему рассказу, вряд ли. Но если появится что-то новое, звоните.

Дмитрий вышел из редакции и растерянно остановился на улице. Теперь он уже совершенно не представлял, что делать дальше и где искать справедливости. Сам не зная, куда идет, он тяжело и подавленно зашагал прочь.

Справедливость – какое странное слово, не имеющее однозначного смысла. Вся история человечества – это яростная борьба между двумя пониманиями справедливости. Первое, можно сказать христиански-коммунистическое, исходит из того, что справедливость – это такое состояние дел, когда всем достается поровну. Данную справедливость легко воплотить – и в этом ее главное достоинство, но зато это справедливость бедных и убогих, подавляющая всякое желание выделиться из толпы, стать лучше и совершеннее других. И даже в любви такая справедливость противна человеческой природе – нельзя любить доброго так же, как и злого, красивого – так же, как урода. Всем поровну! Но есть ли где в природе воплощение этого принципа, тогда как главное условие любого развития – это разнообразие стремлений всегда иметь больше других. Хотя, может быть, именно поэтому его и можно назвать «чисто человеческим», если именовать таковыми все заповеди и постулаты, поражающие своей нелепостью.

Второе понимание справедливости, казалось бы, искупает недостатки первого, поскольку гласит: каждому по заслугам или в соответствии с достоинствами. Здесь сильный может вырывать свою долю, губя и топча слабого, зато умный не боится быть умным, чтобы не раздражать при этом дураков. А любой талант волен блистать всеми своими гранями, не страшась при этом злобного ропота серости. Однако тут возникает иная проблема – проблема воплощения этого принципа в жизнь. Кто будет определять заслуги и достоинства бескорыстно и беспристрастно? Где эти судьи и кто будет определять их заслуги в деле определения заслуг? А заслуги судей? Если сказать – время или потомки, то такой ответ не удовлетворит человеческое сердце, которое проявляет наибольшее нетерпение в достижении двух вещей – любви и справедливости. А потому многие готовы отдать жизнь немедленно, чтобы только их представление о справедливости воплотилось как можно скорее. Остается лишь Господь Бог, и если ту, первую справедливость, пригодную к воплощению на земле, хотя и губительную для всего земного, можно так и назвать – земная, то вторую, как никогда не достижимый идеал, остается назвать небесной.

Вот эти два принципа: всем поровну и каждому по заслугам – существуют под одним общим названием – справедливость.

«Так какой же справедливости ты сам хочешь добиться, – вопрошал себя Дмитрий, стоя на мосту и смотря в сторону Ваганьковского кладбища. – Если первой, то следует смириться и склонить голову, ибо будет справедливо, что на право обладать красивой женщиной может претендовать любой. А если второй

– тогда опять-таки получается, что этот мафиози благодаря своим деньгам и власти имеет больше прав на Светлану, чем я, который не может купить ей за миллион ту проклятую шубу… Почему же тогда я чувствую несправедливость судьбы? Потому ли, что благодаря любви Светланы на какое-то время почувствовал себя ее избранником? Потому ли, что мне помешали безмятежно наслаждаться счастьем? Но при чем здесь справедливость, когда это дело слепого случая. Если бы Светлана не пошла в тот магазин и не встретила того гада, то ничего бы и не было… Ой ли? Она так красива, что обязательно встретила бы кого-то другого. А если бы он к тому же оказался человеком порядочным, умным, красивым и увел бы ее у меня силой своего мужского обаяния, считал бы я это справедливым? Так на что я жалуюсь и чего боюсь, кроме смерти? На то, что не в силах защитить любимую женщину, которая не только не просит у меня этой защиты, но готова пожертвовать своей честью ради меня? Что делать, Боже мой, что делать?»

Под мостом прогремел товарный состав, рядом проехал троллейбус, над головой прострекотал вертолет, но Дмитрий впал в состояние такой углубленной сосредоточенности, что наблюдал мир как бы через стекло, настолько отчетливо отделявшее его от всего окружающего, что это придавало волнующую нереальность его собственному миру. И это было бы даже интересно – рассматривать внешние события таким образом и чувствовать себя при этом невидимым и сторонним наблюдателем, если бы стекло вдруг не раскололось и не осыпалось, словно от попадания невидимой пули. Дмитрий понял, что надо делать, когда узнал о том, что позднее произошло в этот день в городе.

Толпа росла на глазах с каждой минутой, и непонятно откуда взявшиеся возбужденные люди, что-то кричавшие и размахивавшие красными флагами и палками, с разбегу врывались на Крымский мост, рассекая тонкие цепи ОМОНа, одними дубинками пытавшегося преградить им путь. Слышались глухие удары о каски и щиты милиционеров, и общий, нестройный крик постепенно перерастал в яростный рев.

На мосту завязалось настоящее побоище, а Дмитрий, одетый в старую куртку, в джинсы и кроссовки, стоял перед входом в парк Горького и с волнением наблюдал за всем происходящим. Никогда прежде он не видел милицию столь жалкой, а толпу столь грозной. Какая-то неведомая сила всеобщего возбуждения вовлекла его на мост вслед за первыми группами десятитысячной толпы. Он просто шел, и все его эмоции словно бы застыли на точке растерянности, не успевая оценивать то, что четко фиксировал потрясенный разум.