Олег Суворов - Злой Город

У него стало тяжело на душе, когда он услышал встречаемые радостными воплями слова одного из ораторов: «Как нам сообщают из Ленинграда, Собчак бежал и его уже ищут… Лужков арестован и будет предан народному суду… Войска переходят на нашу сторону! Сегодня вечером Саша Невзоров будет выступать по «Останкино». На миг у него закрались сомнения, что все это ложь… Неужели все идет крахом и власть переходит в их жестокие руки? Что делает президент и где же танки, которых так боялись в августе 91-го, а теперь они кажутся единственным спасительным средством? Есть ли, наконец, кто-то, кто остановит эту обезумевшую сволочь? Он спрашивал сам себя и так же не знал ответа, как и два года назад. В этой атмосфере начинало возникать ощущение, что все катится к чертям лихорадочно-грозным ураганом и нормальная жизнь невозвратимо утрачена.

Когда в 91-м году он стоял на этом самом месте в безоружной цепочке людей, то его терзала бессильная злость на Горбачева, который своей бездарной политикой довел дело до переворота. И точно так же он теперь злился на Ельцина с его бесконечными переговорами, компромиссами и уступками наглеющим хамам. «Правитель, который вынуждает граждан бояться за судьбу страны и за свою собственную судьбу, не заслуживает доверия», – думал он про себя и тут почувствовал, что какая-то бабка с портретом Ленина в трясущихся руках толкает его в бок.

– Слышь, сынок, чтой-то говорят – конец Бориске или что… никак не разберу.

На трибуне в этот момент выступал Хасбулатов и, со всей злобой напрягая жилы на шее, призывал разделаться «с этим преступником» и сегодня же взять штурмом Кремль. Дмитрий брезгливо отодвинулся от старухи и тут же почувствовал, каким недоброжелательным взором выстрелил в него невзрачный, лысоватый мужчина с красным от возбуждения лицом.

– Конец, мамаша, конец иуде проклятому, – крикнул он ей в ухо, – скоро опять заживешь по-старому и пенсию прибавят.

«Страшно жить в стране, где рабы так яростно стремятся к своему порабощению…»

Когда где-то в районе трех часов начался штурм мэрии и с той стороны Белого дома раздались автоматные очереди, Дмитрий бросился на звуки выстрелов. Оружие есть там, где стреляет, а ему необходимо как можно скорее добыть оружие, тогда можно возвращаться или к Светлане, или туда, где собрались защищать демократию, а в том, что уже кто-то и где-то собирается, он не сомневался. «Что будет со Светой, если меня вдруг убьют, – подумал он, перебегая к стоявшему рядом с оградой, крытому тентом грузовику, – надо было позвонить ей…»

Завязалась самая настоящая перестрелка – из Белого дома обстреливали мэрию, а укрывшиеся там остатки оцепления отвечали автоматными очередями. Те, кто оказался между этих двух зданий и двух огней, бросились врассыпную или залегли, где придется. Дмитрий укрылся за кабиной – грузовик стоял боком к мэрии, вместе с ним за тем же грузовиком прятались еще трое, причем только один из них был вооружен. Это был загорелый черноволосый человек в пятнистом комбинезоне и высоких шнурованных ботинках. Поставив локти на капот, он вел беглый огонь из автомата в сторону мэрии. Двое других курили, сидя прямо на асфальте и прислонившись к заднему колесу, и беспрерывно матерились, явно для того, чтобы приободриться.

Сбоку пробежала толпа, человек в триста, предводительствуемая офицером в десантной форме, который на ходу кричал: «Вперед, на штурм!» – и эти двое разом вскочили на ноги и присоединились к бегущим.

Раскатилась новая дробь очередей, и по тому, как зазвенел металл, Дмитрий понял, что несколько пуль попали в машину, за которой он укрывался. Когда автомат, глухо звякнув об асфальт, упал к его ногам, он не сразу понял, что произошло. Но тут прямо на него стал быстро оседать черноволосый боевик, у которого теперь вместо лба и волос осталось дымящееся, кровавое месиво. Дмитрий в ужасе отпрянул, и тот рухнул на асфальт, мгновенно забрызгав все вокруг кровью. Его начинало подташнивать и неудержимо тянуло бежать подальше от трупа, но он как зачарованный смотрел на автомат и не знал на что решиться. Ему нужен был пистолет – «Калашников» под курткой не спрячешь, но когда вокруг идет самая настоящая, хотя и до дикости непривычная война, так страстно хочется для собственной уверенности взять в руки оружие. И только одна мысль сдержала его в этот момент – если он будет с автоматом в руках, то его, как боевика, в первую очередь «свои» же и пристрелят. Пока он раздумывал, откуда-то лихо выскочил русоволосый мальчишка лет семнадцати и подхватил с ходу автомат с асфальта, даже не поморщившись на убитого.

Стрельба продолжалась еще сорок минут, причем несколько раз среди автоматного стрекота глухо ухнули гранатометы. Подняв голову, Дмитрий увидел, что нижние этажи мэрии уже горят, а на балконе какой-то верзила в каске яростно рвет с флагштока российский флаг, держа в зубах красный, и ему недовольно улюлюкает снизу толпа из ста человек в одинаковых черных гимнастерках, перепоясанных ремнями, со стилизованной фашистской свастикой на рукавах. Из разбитых дверей выталкивали пленных милиционеров самого жалкого вида, которых окружали весело матерящиеся боевики и под конвоем вели в здание парламента.

И почти тут же, на фоне дыма и крови, начался победный митинг генерала Макашова. «На Кремль, на «Останкино», на Моссовет!» – и каждый такой лозунг толпа встречала дружным ревом: «Даешь!» В момент всеобщего накала страстей этот генерал, кажется, чуть ли не единственный из всех сохранявший профессиональное хладнокровие, призвал садиться в автобусы и грузовики и двигать в сторону «Останкино», вызвавшись лично руководить операцией и пообещав всем присутствующим, что в эту же ночь «по всей Москве будет установлена Советская власть и больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов».

Дмитрий начал изнемогать от всего этого истеричного сумасшествия. Он отошел к набережной и присел на неоструганное бревно, торчавшее из баррикады.

«Только сумасшедшие могут злобствовать в роскошные дни бабьего лета, – ни с того ни с сего вдруг подумалось ему, – только они своими налитыми кровью глазами могут не замечать всего этого золотисто-голубого великолепия красок, всей этой удивительно спокойной красоты осеннего пейзажа. Неужели можно отдать жизнь за что-то иное, как не за возможность еще и еще раз насладиться осенними запахами и красками, осенними настроениями и размышлениями, осенней влюбленностью и осенней грустью? Если это действительно так, то подобная жизнь немногого стоит. Во всем этом есть какая-то непостижимая мудрость, но когда природа имитирует умирание, готовясь к переходу в долгую зимнюю спячку, нам острее хочется жить и не просто жить, как мы это делаем в иные времена года, но жить вдохновенно, ярко и влюбленно. И потому так дико для меня это зрелище – кровь убитых на осенней листве, так тяжел запах гари и пороха под этим светло-голубым, начинающим предзакатно темнеть небом. Смерть уместна в долгую зимнюю ночь, в невыносимо жаркий полдень, в слякотные сумерки весны – но только не сейчас, не в эти великолепные дни отцветающего бабьего лета!»