Джон Хоукс - Ирландский прищур

Затем я опять пришла в себя. Внезапно. С одной лишь, но очень существенной разницей: лежа в этом гнездышке, в насквозь влажной от моего тела постели, которую я больше не хотела исследовать, я почувствовала на себе руку. Не свою. Чужую. Конечно, человеческую. Лежащую на мне. Готовую к движению.

От этого, естественно, у меня перехватило дыхание, и я перестала корчиться или по крайней мере попыталась перестать, не знаю уж насколько успешно, но, по крайней мере, я пыталась, как могла, сдерживать себя в твердой уверенности, что, сдерживая себя, сдерживаю и эту тяжелую руку; это оказалось не так, но дало мне время понять, что рука, лежащая на мне, слишком большая и тяжелая для Тедди, и понимание этого принесло мне одновременно и облегчение, и разочарование, но, правда, не помогло понять, кто это – молодой хозяин или мистер Джейке, – и выбрать одного из двух.

Затем я очнулась.

Я больше не извивалась. Внутри меня все как бы умерло. Шевеления у меня в голове, а только так их и можно было назвать, определенно разбудили мое мышление, и при этом мне удалось сдержать свои эмоции, хорошие или плохие, запретные или искусительные, и, лежа в этой постели, напоминающей гробницу, я смогла отрешиться от настойчивой руки, которая, по правде говоря, уже некоторое время двигалась по мне – но лишь для того, чтобы вытереть мне лицо и убрать прядь влажных волос с моего лба. После чего я почувствовала, что улыбаюсь и снова теряю сознание, не в силах сопротивляться происходящему, а ведь я слышала два голоса у своей постели, я узнала их и понимала, что, по крайней мере, в моем состоянии не следует мне опасаться присутствия молодого хозяина, так что моя честь, ибо я, разумеется, подумала и о ней, осталась нетронутой.

Очнулась. Не корчилась. И лежала в кровати старого господина одна, как я сразу увидела, поскольку высокие шторы были немного раздвинуты и пропускали дневной свет, хоть и немного. В комнате я тоже была одна: молодая хозяйка и мистер Джейке, которые явно обсуждали, насколько тяжело я больна, пока я была в забытьи, ушли, очевидно, за тем, что требовалось для ухода за бедной больной. Все это я вполне понимала в сей момент просветления, довольно краткий, но более вразумительный, чем предыдущие. Например, могла отчетливо видеть висящие в тени на противоположной стене портреты старого господина или его предка и пожилой женщины в парике; они оба смотрели прямо на меня через всю комнату, словно укоряя меня за неряшливый вид, в котором я пребывала. Дело в том, что я полностью скинула с себя одеяла, моя ночнушка, как мы называли свое ночное белье в «Святой Марте», вся закрутилась вокруг меня и задралась, как мне казалось, по самые подмышки, угрожая самой моей чести, понятие о которой, должна признаться, в этом теплом свете вдруг потускнело и размылось. Вот так я и лежала, невинно обнаженная, истощенная, моргая широко открытыми глазами, которые вдруг стали абсолютно все примечать. Портреты напротив. Пустую кровать, в которой кроме меня никого не было: я убедилась в этом, повертев злополучной головой из стороны в сторону, не убедившись, правда, что я была в ней одна и прежде. Я прислушивалась, вертя головой туда-сюда. Чутко, несмотря на взмокшие волосы, мокрое лицо, тело и ночнушку. Очень внимательно вслушиваясь. Ибо скрип возобновился, достаточно четко. И опять в постели. Со мной. Но где-то ближе к ножкам постели, как мне подсказывал слух, и чего до сего момента я не понимала. Я подождала, прислушиваясь к этим едва различимым звукам, а затем, несмотря на слабость, вызванную метаниями и корчами в краткие периоды возвращения сознания, я поднялась на локте, наклонила голову и внимательно посмотрела. И улыбнулась. Мыши.

Колония маленьких созданий, как мне показалось, – и все розовые, и такие голенькие, какими могут быть новорожденные мышата, глазки еще затянуты пленкой, но уже выпучены. Настоящая армия, подумала я, целое гнездо жирненьких, слепых, беспорядочно ползающих, перекатывающихся и падающих друг с друга мышат, головки величиной с тельце, ножки такие слабенькие, что вообще их не держат. Вот он – целый выводок мышей, подумала я с намеком на миссис Грант, корчится медленно, словно мурашки по коже ползут. И пищат. Пищат, похотливые создания, хотя сами и прокормиться еще не могут.

Что же до меня, то по мне, фигурально выражаясь, мурашки не бегали, это точно, и с моих губ не сорвался визг, который издала бы любая другая ирландская девчонка, поскольку при виде этих маленьких, тыкающихся носом голых созданий я подумала только о том ужасе, который эта куча мышей в постели должна была вызывать у старого господина, а затем представила его крики и звон колокольчиков – и при мысли об этом, а также о том, что через мгновение-другое нащупаю одну из них своей босой ногой, так близко от меня были голенькие мыши, я снова улыбнулась, откинулась назад и снова провалилась в кому, но уже без страха.

… и прикройте ее наготу, Джейке.

… С удовольствием, мисс.

… и согревайте ее, пока не спадет температура.

… Непременно, мисс.

В комнате старого господина потемнело, затем посветлело – розовый туман вокруг меня сгустился, затем исчез, затем постепенно появился снова, а я все глубже погружалась в бессознательность, несмотря на сильные руки, которые меня держали, потом подняли, одернули на мне ночнушку и поднесли к моим побелевшим губам чашку.

… О, смотрите, Джейке. Она опять это сделала.

… По крайней мере, она не понимает, что происходит, мисс.

… По крайней мере, лучше вас за ней никто не сможет ухаживать.

Чем горячее становилось мое тело, тем холоднее была тряпочка на моей голове. Мои уши были забиты скоплениями, которые заложили и мой нос, но сквозь боль в ушах я слышала, как они говорили, и, временами ощущая сырость между верхней губой и кончиком носа, я чувствовала, как его большая рука, словно огромная подушка, поднимала мою голову и удерживала ее в равновесии, пока я, вполне довольная, маленькими глотками пила лекарство из чашки.

… Ну, как она, Джейке?

… Очень теплая, мисс.

… С головы до ног?

… С головы до ног, мисс.

… Знаете, Джейке, вы, быть может, – единственная мать, которая когда-либо у этого бедного ребенка была.

… Может, оно и так. Я и ваша собственная мать также, мисс.

… Но как хорошо, что к нам вернулся отец. Навсегда.

Тем не менее, пока они говорили, мне стало еще хуже. Хоть они и суетились надо мной, прикладывали лед, давали лекарство, кутали меня в одеяла, время от времени взбивали подушки, которые трещали по швам, выпуская пыль и перья в постель старого господина, на которой я тоже вполне могла издать последний вздох, ибо хрипы в моей груди становились все громче и глубже, а жар усиливался. И пока они занимались мною, нянчились со мной, внимательно и молча рассматривали, что происходит с моим бедным, кожа да кости, охваченным лихорадкой телом, я понимала, что улыбаюсь и ничего не боюсь, благодаря, главным образом, маленькой тайне, которая хранилась в ногах моей кровати, несмотря на то, что постоянно, когда только могла, я скидывала с себя покрывала. Даже услышав, как они говорят о миссис Грант, оказывается, утверждавшей, что лихорадка, с которой я слегла, перешла и на маленькую Марту и чуть не убила ее, а ведь я-то хорошо знала, что все было совсем наоборот, я смогла лишь улыбнуться про себя такой несправедливости и дальше страдать от боли в костях. Чем серьезнее становилась болезнь, что я понимала по неприятным хрипам в груди, тем в большей безопасности я была – и не потому, что молча молилась: я уже знала цену молитвам.