Джон Хоукс - Ирландский прищур

Они раздвигали шторы, неподвижно висевшие, как сухая кожа, и задергивали их снова. Они зажигали свечку у моей кровати и гасили ее. Они спорили о том, за кем следует послать: за доктором Таким-то или Другим-то – он, должно быть, лечил Тедди, сообразила я, несмотря на боль и поверхностное дыхание, – но решили довериться мистеру Джейксу и его опыту обращения с больными детьми, включая, конечно, и молодую хозяйку, приобретенному за годы всей его службы. Я кашляла, страшно потела, старалась услышать писк новорожденных мышат, но все заглушал мой кашель и бесконечная болтовня.

… Вы лучше послушайте ее грудь, Джейке. По-моему, она звучит еще хуже.

… Вы правы, мисс.

И тут у меня широко открылись глаза, будьте уверены. Или, по крайней мере, частично. Вернулась ясность ума. Шел дождь, как я слышала сквозь окна с открытыми шторами. А здесь, на краю постели старого господина, сняв сюртук и закатав рукава рубашки, сидел мистер Джейке; в паре шагов от него стояла молодая хозяйка, которая затем наклонилась через его плечо – она сделала это! – и не потому, что была озабочена моим состоянием, а лишь из интереса к чему-то еще. Затем она стала шептать в ухо дворецкого, как будто в мое, настолько ясно я слышала ее слова:

… Послушайте ее грудь, Джейке.

Как уже сказала, я услышала ее ясно, будто у меня в ушах уже ничего не звенело, а ведь говорила она шепотом. Что касается мистера Джейкса, он хмурился так, словно был сельским доктором, а не простым дворецким с бельмом на глазу и жировиком на шее.

Жировик на его шее!…

От чего я чуть не кончилась, поверьте. Что же ему еще оставалось делать, как не приложить свой жировик к моей голой груди, как я это хорошо видела сквозь полуоткрытые глаза. Жировик на его шее!… И этот жировик был размером с кулачок малышки Марты и такой же волосатый, как и небольшое обезглавленное животное, при виде которого завизжала бы даже миссис Грант, если б обнаружила его на блюде посреди кухонного стола, несмотря на все ее бородавки и невозмутимый характер. Разве меня в свое время не привели в ужас волосатость мистера Джейкса и бельмо на его глазу? Привели, как я смутно вспомнила сквозь спасительный грипп, – вот чем я болела по их словам, – и я увидела, как мистер Джейке наклонился надо мной, приблизился и стал медленно опускаться, чтобы положить на меня свою голову, шею и жировик, отливающий зеленым цветом, словно некое колючее морское существо, просящее воды. Ах, как он тихо лег на меня, этот светящийся жировик, явно готовясь поползти. Однако на этот раз меня, по крайней мере, не пугала ни тяжелая голова старого дворецкого на моей груди, ни прикосновение его уха ко мне, ни касание его волосатого жировика – я даже не подумала отшатнуться от него, хотя, случись такое раньше, я бы ни за что не дала этой штуке двигаться по моим ребрам и груди. Но не теперь. Я пристально следила за тем, как его косматая голова поднималась и опускалась под хлюпанье моего дыхания, и постепенно понимала, что нечего бояться жировика дворецкого и моя честь в полной сохранности осталась при мне. а его жировик – при нем, неважно, отчего он так двигал своей головой по моей груди и слушал. Но. конечно, эта часть медицинского обследования, несмотря на все то удовольствие, которое я от него получала – имело оно моральный подтекст или нет, – была внезапно прервана резким возгласом молодой хозяйки:

Джейке, смотрите! О, выкиньте их отсюда, этих маленьких тварей!

Да, мисс! Конечно, мисс! Сию минуту!

На сем и закончились весь дальнейший ход и обследования, проводимые мистером Джейксом, ведь я была еще далека от выздоровления. Но хозяйка по крайней мере не визжала. Надо отдать ей должное.

Вставай! Давай, вставай! Шевелись!

Шепот был тихим, пронзительным и таким же яростным, как и прикосновение худых пальцев, большого и указательного, обхвативших мое запястье, как холодный костяной браслет. От такого настоятельного призыва и внезапной боли в запястье я проснулась и почувствовала себя так, словно и не дремала вовсе и за мною эти оба никогда не ухаживали. Выздоровела, поняла я – и тут же увидела Мику с копной непокорных волос, который с сердитым и строгим выражением на лице, схватив меня за руку, сидел на корточках у моей постели и что-то шептал. Точно выздоровела, как будто и не умирала, как дитя, абсолютно ясно все воспринимала, в том числе – и Мику, который страшно торопился сделать для меня что-то очень хорошее, это было ясно по кроткому и сердитому взгляду.

О, я сразу подчинилась, не колеблясь ни минуты и совсем не думая о своей чести, поскольку надевала рубашку и штаны прямо перед ним, представьте, а он, снова схватив меня за руку, рванул с места с такой необъяснимой, неслышимой скоростью, будто был взлохмаченным летящим эльфом.

Парадная лестница. Седло, для которого нет лошади. Бальный зал, широкий, как поле битвы, – и ни души из прошлого, настоящего и будущего, кроме Мики и меня. Приоткрытая застекленная дверь, с зубцами осколков, торчащими в оконном переплете, точно сломанные зубья. Мика выбрался первым, обернулся и знаками предложил мне сделать то же самое, но шагать поосторожней, и я последовала за ним, правда, все же довольно прилично разорвав штаны о какой-то осколок, и тут позади меня, из глубины кухни, где, без сомнения, по-прежнему царила миссис Грант, послышался слабый, однако настойчивый звон колокольчика, на который больше никто не ответит! Никогда! По крайней мере, я. А если не я, то кто? Звони, повторяла я про себя. Хоть обзвонись!

И, освободившись от стекол, я выбралась на свободу. В мир. И тут же стала прочищать свои только что выздоровевшие легкие воздухом Ирландии, чувствуя на своем запястье пальцы Мики.

И мы рванули прочь, скользя единым целым от дерева к дереву, от куста к кусту, украдкой и со всею возможной скоростью, сначала – к конюшне, затем – в другую сторону, ибо я должна ждать и смотреть. Не оглядываясь назад, я пригнулась и побежала – а что мне оставалось делать, если Мика тянул меня за собой?

Первый выезд сезона.

Таково было единственное объяснение, которое он уделил мне, но оно позволило мне представить, что сейчас мы увидим конный двор, полный тех же лошадей, наездников и собак, которых я видела, когда они свалили моего Тедди. Точнее, окрестных лошадей и окрестных наездников, сидящих в мужских и дамских седлах, с плетками и помятыми горнами, их цилиндры блестят на солнечном свету, под щебет веселых голосов десятков пять собак крутятся под копытами лошадей, взвизгивая, даже если на них и не наступили, хоть они того и заслуживают. Но когда мы выглянули из нашего тайного укрытия за сараем в покрытый изморозью конный двор, я увидела лишь двоих: молодую хозяйку верхом на любимой лошади – той самой, что стала причиной всех этих бед, – и Тедди, гордо восседающего на огромном вороном, фыркающем животном, чей глаз, насколько я могла видеть с такого расстояния, вращался с едва сдерживаемой яростью.