Виль Липатов - Повесть без начала, сюжета и конца...

Урок прошел обычно, если не считать того, что Лиля Булгакова за все сорок пять минут ни разу не подняла глаз на преподавательницу математики – смотрела в парту, и густой кок на ее голове походил на фигу. Что касается отпрыска помощника киномеханика Шубина, то он не отрывал от Нины Александровны обожающих, по-бараньи глупых глаз. Дитё старшины катера Евгения Валентиновича Симкина – еще одного члена комиссии по жилищным вопросам – до половины урока валяло дурака: мастерило бумажных птичек и петушков, перемигивалось с хорошенькой Симой Терентьевой и не слушало урок. Поэтому на двадцатой минуте Нина Александровна прервала объяснение и очень тихо попросила:

– Симкин, встаньте-ка пожалуйста! Спасибо, любезный!… Покажите-ка тетрадь, из которой вы выдираете страницы для серийного изготовления голубей… Что? Из чистой! Позвольте-ка вам не поверить… Милый мой, не опуститесь же вы до того, чтобы я проверяла все ваши тетради… Из какой же вы добываете строительный материал? Ну?!

– Из тетради по истории…

– Очень мило! Как раз по истории вы имеете тройку, приближающуюся к двойке… Может быть, вы хотите, чтобы я сообщила о сем факте преподавательнице истории – директору школы Белобородовой?

Симкин-младший перепугался до синюшности на щеках.

– Не надо, Нина Александровна! – жалобно вскрикнул он.– Я, чес-слово, больше не буду!

– Садитесь, Симкин… Пора повзрослеть!

Больше ничего интересного на уроке не произошло, новый материал был наипростейший, Марк Семенов болел, и Нина Александровна дала один из тех уроков, который про себя считала достаточно приличным, но отнюдь не блестящим. Два-три раза за весь урок она вспоминала об уходе домработницы Вероники, на мгновенье мрачнела, но тут же, ведя математическое доказательство, забывала о коварной дезертирше. Однако как только прозвенел звонок с урока и наступила пора идти в учительскую, где могла оказаться англичанка Зимина, Нина Александровна так стиснула зубы, что почувствовала собственные скулы – монгольские, крепкие.

Школьный день между тем прошел нормально, так как Зимина в учительскую так и не заглянула, все другие преподаватели дипломатично помалкивали, но беда, как водится, одна не ходит, и часа через три, когда Нина Александровна вернулась домой, повстречавшийся на дворе Борька сообщил, что Сергей Вадимович пришел давно с работы и лежит на диване.

– Расхворался! – язвительно сказал Борька и посмотрел на небо.– Весна, мам, а он – на тебе! – расхворался!

Потом Борька скороговоркой сообщил, что может ходить за хлебом:

– Ты только давай мне за это на кино, мам, как Ваське, когда он бегает за керосином для керосинки… А Таежное, мам, все равно будет городом! Говорят, что Шпалозавод присчитают!

Сергей Вадимович лежал на старом диванчике, читал журнал, лоб у него был наморщен, губы сжаты, как у человека, сдерживающего боль, но как только Нина Александровна вошла в комнату, он обрадованно взревел:

– Тебя мне бог послал!… Умираю от скуки, читаю прошлогодний журнал «Работницу», Борька дразнится слабаком… Утешь и развлеки. Хлеба и зрелищ! – Он живенько повернулся на бок, беззвучно хохоча, заявил: – А у тебя, слыхать, тоже беда: ушла эта… ну, Вероника… В конторе от этого столпотворенье – подхалимы приходили выражать мне соболезнование, а плановик Зимин от страха передо мной заперся в туалете…

– Перестань паясничать, Сергей. Что у тебя с желудком?

– С желудком у меня предельно плохо,– ответил он насмешливо.– Налицо полный язвенный набор: опоясывающие боли, изжога, отрыжка и, кажется… кровь. Если она не следы викалина, который я жру пудами.

Нина Александровна присела на краешек дивана, пощипывая замерзшими пальцами ниточку на мохеровой кофточке, надолго задумалась… Муж снова лежал на животе, разглядывая прошлогодние моды… Цвет лица у него был обычный, глаза веселые, вид несерьезный, но уже было заметно, что он чуточку похудел. Ах ты мать честная!

– Надо лечиться, Сергей! – по-прежнему сердито сказала Нина Александровна.– Вот и Цукасов грозится тебя упечь в больницу… Надо немедленно ложиться!

Сказав это, она опустила глаза в пол и вздохнула точно так, как иногда вздыхала домработница Вероника,– тяжело, по-бабьи, и мысли приходили печальные, встревоженные, расхристанные, словно Нина Александровна явилась в класс в халате. Почему все-таки у Сергея Вадимовича обострилась язвенная болезнь? Отчего он, работающий так хорошо и увлеченно, лежит на диване с опоясывающими болями? И почему, наконец, у него обострилась язва как раз в тот момент, когда их любовь была такой полной (простите за пышное и банальное выражение!)? Что бы это все значило? Почему у Сергея Вадимовича язва сама не зарубцовывалась, как это произошло с ним в студенческие годы? Возраст ли в этом виноват или что-нибудь другое? А?!

– Надо немедленно ложиться в больницу, Сергей! – резким тоном повторила Нина Александровна и почувствовала боль в сердце: укололо остренько и вкрадчиво.

– А балансовая комиссия! А открытие навигации! А новый дом!– закричал Сергей Вадимович.– Ты не блажи-ка, Нинка! Не могу я ложиться в больницу… А вот ты мне скажи, какой расфуфырой надо быть, чтобы носить вот такое платье? В трамвай не влезешь, в автомобиль не сядешь… В этой «Работнице» сотруднички умом тронулись!

Нина Александровна не слушала Сергея Вадимовича. Согревшаяся, затишившаяся, грустная, она медленно-медленно думала о том, что язва – это так плохо, что ни Сергей Вадимович, ни она сама еще не могут представить размеры бедствия. Обострение язвы, рассуждала Нина Александровна, это то самое, чего она боялась, чего, признаться, ждала и из-за чего полусумасшедшая ходила недавно к Серафиме Иосифовне на исповедь. Язва – это, если хотите, может быть началом конца…

– Надо немедленно ложиться в больницу, Сергей! – кукушкой повторила Нина Александровна.– Надо ложиться!

Сергеи Вадимович точно ничего не слышал:

– И манекенщицы, скажу я тебе, пренекрасивые. Знаешь, как их называют мышиные жеребчики? Вешалками!…

Она чувствовала теперь постоянную тупую боль под сердцем, точно кто-то сдавил его шершавыми пальцами, хотя сердце у Нины Александровны было вполне здоровым: десять километров она пробегала легко за сорок восемь минут, бывая в городе, на пятый этаж безлифтного дома взлетала пушинкой; легкие в ее широкой груди были сильны, как кузнечные мехи, мускулы на руках и ногах – каменные, а вот сейчас сердце болело тупо и безнадежно.

– Нинка, не молчи! – взмолился Сергей Вадимович.– Используй речевой аппарат – это главное отличие человека от мира животных. Пардон! Я, кажется, мелю чепуху…

А она уже думала о другом: почему все-таки Сергей Вадимович за последние месяцы сделался неприлично красивым? Неужели она ошиблась, когда считала, что муж похорошел и помолодел от любви к ней? Но почему тогда язва у Сергея Вадимовича не зарубцовывалась, а, наоборот, обострялась? Ой люшеньки, Нинка Савицкая!