Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Голая Саша, неловко перегнувшись через Марину, подняла с пола ночник:

— Разбудила, Мариш?

— Разбудила… — недовольно пробормотала Марина, щурясь на бьющий в окно солнечный свет. — Фууу… ну и сон…

— Хороший? — хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.

— Очень, — грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.

Саша положила голову Марине на грудь:

— А я вот ничего не видела… давно снов не вижу…

— Жаль, — неожиданно холодно проговорила Марина, чувствуя странное равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.

«Тяжелый сон… — подумала она, вспоминая. — Постой… Там же было что-то главное, важное… забыла, черт…»

Она отстранила Сашину голову:

— Мне пора вставать…

Сашенька удивленно посмотрела на нее:

— Уже?

— Уже… — сонно пробормотала Марина, выбралась из-под нее и голая пошла в совмещенку.

— Приходи скорей! — крикнула Саша, но Марина не ответила.

Ягодицы встретились с неприятно холодным кругом, рука рассеянно оторвала кусок туалетной бумаги:

— Главное… самое главное забыла…

Струйка чиркнула по дну унитаза и, сорвавшись в стояк, забурлила в воде…

Марина давно уже не видела подобных снов, да если и видела, то все равно никогда в них так просто не открывалась истина. А этот — яркий, громкий, потрясающий — дал ей почувствовать что-то очень важное, чего так настойчиво и давно искала душа…

— Но что?..

Она подтерлась, нажала рычажок.

Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.

Марина посмотрела на себя в зеркало:

— Господи, образина какая…

Взяла расческу-ежик, зевая, провела по волосам, пустила воду и подставила лицо под обжигающую холодом струю.

Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:

— Кошмар…

Под красными воспаленными глазами пролегли синие мешки, распухшие от поцелуев губы казались отвратительно большими.

— Ну и рожа… дожила…

Саша встретила объятьем, из которого Марине пришлось долго выбираться под настороженные вопросы любовницы:

— Что с тобой, Мариш? Я что, обидела тебя чем-то? А, Мариш? Ну, что с тобой? Ну, не пугай меня!

Наконец розовый кренделек рук был разорван, Марина молча принялась собирать свою разбросанную одежду.

— Мариш! Ну что случилось?

— Ничего…

— Ну, Мариночка! Милая моя!

Марина брезгливо поморщилась.

Ты… ты что, не любишь меня? — Сашенькин голос дрогнул.

Подняв свитер, Марина покосилась на нее — голую, лохматую лесбиянку с бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.

«Болонка прямо… как глупо все… — горько подумала она и усмехнулась, — двадцать девятый раз. Как глупо…»

Саша ждала ответа.

Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:

— Не люблю.

Сашины губы приоткрылись, одна рука машинально прикрыла грудь, другая — рыженькие чресла.

«С такой блядюги Ботичелли, наверно, свою Венеру писал…» — подумала Марина, удивляясь, насколько ей все равно.

— Как?

— Вот так.

— Как? Не любишь?

— Не люблю.

— Как? Как?!

— Ну что ты какаешь! — зло обернулась к ней Марина. — Не люблю я тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?

— Маринушка… что с тобой… — осторожно двинулась к ней Сашенька.

— Только не подходи ко мне!

— Мариш… — Сашенькины губы задрожали, она захныкала. — Ну, Мариш, прости меня… я исправлюсь… я не буду с мужиками…

— Не подходи ко мне!!! — истерично закричала Марина, чувствуя, как белеет ее лицо и холодеют конечности.

Готовая было расплакаться Сашенька испуганно отпрянула.

Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник. Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо обойдя ее, направилась в коридор.

«Господи, какая дура… — усмехнулась Марина, наблюдая, как торопливо натягивает эта овечка свои сапоги. — Святая проблядь… А я что? Лучше, что ли? Такая же блядища из блядищ…»

Она устало потерла висок.

— Верни мне мои сорок рублей за платье, — обиженно пропищала Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.

— Хуй тебе, — спокойно проговорила Марина, сложив руки на груди.

— Как… как?.. — растерянно прошептала Саша.

— А вот так.

— Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…

— Что вернуть? — зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.

— Как… деньги… мои деньги… — испуганно пятилась Саша.

— Вернуть? Деньги?

— Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…

— Вперед?

— Да… вперед…

— Так, деньги, говоришь?

— Деньги… я хотела ска…

Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:

— Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…

Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.

Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:

— Сука…

Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.

Руки сами заползли под нее, обняли. Марина заплакала.

Скупые поначалу слезы полились легко, и через минуту она уже тряслась от рыданий:

— Гос… по… ди… ду… ра… дура…

Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.

— Ду… ра… дура… прокля…аатая…

Вскоре плакать стало нечем, обессилившее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.

Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…

Последнее время запои не часто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем из белых и красных вин.

На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно — две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.

Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, плечико ночной рубашки сползло.

— Ссуки… — бормотала Марина, облизывая свои посеревшие губы. — Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…

Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.

— Господи… никого не любила… блядь сраная… сука…

На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.

Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо. Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка. Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.