Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Нет, с тобой просто помереть недолго, — пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая. — И напишут потом — убита рассчетливым смехом американского шпиона!

— Я бы хотел умереть за таким столом, — проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот. — Ммм… заебысь!

— Откровенно говоря, не думала, что у них по-прежнему так хорошо готовят…

Тони наполнил рюмки, пожал плечами:

— Все равно мне показалось, что выбор меньше.

— Да уж, конечно, больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.

Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:

— Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!

Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:

— А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!

— Браво! — расхохотался Тони, поднимая рюмку. — За это надо пить!

— Хай, хай, эмерикен спай! — чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.

Тони выпил, дернулся:

— Уаа… какая она у вас… это…

— Горькая?

Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:

— Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!

— Кошмарная?

— Да.

Марина пожала плечами:

— Ну не знаю. А что, виски лучше, по-твоему?

— Лучше.

— А чего ж ты водку заказал?

— Я ее люблю, — ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила, как неуклюже двигаются его руки.

— А почему любишь?

— А я все русское люблю.

— Молодец. Я тоже.

Марина оглянулась.

В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.

Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками орехового мороженого.

— О, отлично, — Тони потянулся к мороженому. — Это русская Сибир…

Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.

— Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, — Марина взяла его за безвольную мягкую руку. — Может, тебе плохо?

— Нет, чьто ты… я… я… — он отшатнулся назад. — I\'m sort of shit-faced.

Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.

— Дурачок, ты же лыка не вяжешь.

— I\'m fine… fine…

— Тонька, слушай, давай расплатись и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо…

— Run rabbit, ran rabbit, run, run, ran….

— Пошли, пошли…

Марина подошла к нему.

— Где у тебя бумажник?

— My wallet? It\'s up my ass…

— Да, да.

— А… вот… вот…

Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу:

— That\'s the fucking wallet…

Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.

— Посчитайте нам, пожалуйста, — пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей.

— Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, — буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.

Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:

— Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А?

— Пойдем, пойдем, алкаш, — смеялась Марина, подводя его к гардеробу. — Где номерки?

— Ф писде на ферхней полке! — выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь.

Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством.

— Давай, давай… где они у тебя… — Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой:

— Fuck me…

Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку.

Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащом. Заметив, что сзади кто-то суетится, Тони покорно отдал руки.

Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу, и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.

Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.

— Wait a sec… — пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат «Столичный», уху, осетрину и водку, конечно же — русскую водку…

Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.

Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект.

— Ку-ку… — пробормотал Тони и сонно рассмеялся. — Не помню, когда я так пить. Отлично…

Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:

— It\'s fucking cold out…

— Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.

— Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует…

Она улыбнулась, потрепала его по плечу:

— Привыкай к русской пьянке.

И озорно пихнула его:

— А может, еще пойдем вмажем, а?

Он дернулся, поднимая ладони:

— Ради Бога… ой, я слишат не могу… ой…

— А чего — пошли, Тоничка, — продолжала хулиганить Марина. — Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.

— Ой! Не надо… кошмар…

— Не хочешь?

— Страшно… как так русские могут… это же ненормально…

— Что ненормально?

— Ну… пить так. Как свинья.

— Между прочим, на свинью сейчас ты больше похож.

— Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.

— Ну и что?

— Ничего. Плохо… — Он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки. — Ой… танцует… очень плохо…

— Что — плохо?

— Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…

— А чего ж ты тогда сюда приехал? — проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.

— Так… просто так… — бормотал Тони, с трудом дыша.

— Так значит, у нас все плохо, а у вас все хорошо?

— У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…

— У вас демократия? — Марина встала, брезгливо разглядывая его — распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.

— У нас демократия… — пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.

— Ну и пошел в пизду со своей демократией! — выкрикнула Марина ему в лицо. — Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же — лезут нас учить! Демокрааатия!

Тони попятился.

Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:

— Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у вас, кто такой Толстой, никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам — вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедим Голден Гейт Парк! Говно ты, говно ебаное!