Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Иосиф! — разочарованно вздохнул граф и двинулся вверх по лестнице. — Я всегда знал, что ты великий эмпирик масс и не очень дальновидный стратег.

— Я тебе в затылок за эти слова не выстрелю, — проговорил сзади Сталин.

— Только попробуй! — засмеялся Хрущев. — У меня во дворце тридцать восемь пулеметных гнезд. А на крышах — огнеметчики.

— Пулемет не самый веский аргумент в современной войне, — усмехнулся Сталин. — А огнемет — вообще декоративное оружие…

Из гостевой залы они поднялись на бельэтаж, миновали анфиладу просторных залов, обустроенных в богатом, но строгом классическом стиле, и вошли в парадную столовую. Это был огромный зал в коричневатых тонах, с окнами на террасу, обставленный немногочисленной ореховой мебелью, китайскими вазами и античными скульптурами. Главную стену столовой украшали два полотна Тьеполо — «Встреча Антония и Клеопатры» и «Пир Клеопатры». Длинный стол на шестьдесят человек был богато и со вкусом сервирован. На столе лежала только легкая закуска, сыры, фрукты и две тарелки с приборами на противоположных концах. Как из-под земли появился неизменный телохранитель Хрущева монгол Аджуба с непроницаемым лицом, литыми мускулами и двумя револьверами на узких кожаных бедрах. Он встал за спиной графа, скрестив тяжелые руки на груди.

— Voilà! — граф жестом пригласил Сталина. — Сегодня здесь было не очень весело. Надеюсь, хоть ты развлечешь затворника.

Сталин достал из внутреннего кармана изумительную бриллиантовую заколку в форме совокупляющихся эльфов и протянул ее графу:

— Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин.

— Благодарю, Иосиф.

Они трижды, по-русски, расцеловались.

Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло.

— Прелестно. — Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. — Выпьем.

Слуга наполнил шампанским два бокала.

— За тебя, mon cher, — поднял бокал Сталин.

— Нет, нет, — покачал головой граф. — Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал.

— Неужели во мне есть что-то, способное вызвать твою зависть? — улыбнулся Сталин.

— Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим.

— Первый раз слышу!

— Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин — будущим. А ты — живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ.

Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили.

Слуги между тем проворно готовили фондю — топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками.

Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа.

— Вырезку. На уровне почек, — приказал Хрущев.

Повар принялся вырезать из торса два узких куска.

— Cela vaudrait le coup d'aller à Archangelskoe pour gouter une vraie fondue! — засмеялся Сталин, садясь за стол. — Я, признаться, только что поужинал.

– Мое фондю я готов есть в любое время суток. — Граф сел на противоположный конец стола. — Такого в вашем Кремле не попробуешь… Опять небось свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане?

— Mon cher, ты культивируешь в себе желчь.

— Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех.

— Приходи к нам на 8-е Марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь.

— Дважды в кремлевскую воду не входят… Расскажи лучше про эту амнистию.

— По «ленинградскому делу»?

— Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством?

Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу:

— Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось.

— Вот как? — притворно поднял брови граф. — Значит, ждановские ярмарки — не реставрация лапотной Руси?

— В них было много действительно лапотного, архаического… эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами… массовые совокупления на льду… Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской.

— Гениально! — Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу, и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. — Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! «Припадем к корням и напьемся древней радости предков!» Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков?

— Маленков здесь ни при чем.

— А кому же пришло в голову амнистировать «ленинградцев»?

— Мне.

Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг:

— Ну и что?

— Все готово, ваше сиятельство, — выпрямился бритоголовый повар.

— Подавай.

Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром, тарелки со специями и с мелко нарезанной человечиной.

Хрущев воткнул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр, отправил в рот и сразу же запил добрым глотком ледяного «Château Rieussec». Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, обжарил в масле, спрыснул лимоном, долго и неторопливо окунал в тягучий сыр, вынул, покрутил спицей в воздухе, остужая, и так же не спеша поднес к губам и попробовал:

— Ммм… Incroyable.

Некоторое время они ели и пили молча.

— Значит, Жданов тоже будет реабилитирован? — спросил Хрущев.

— Возможно… — Сталин любовался мясом, стремительно меняющим свой цвет в кипящем оливковом масле. — Послушай, mon ami, я давно тебя хотел спросить: почему ты не держишь собак?

— Я не люблю животных, — сухо ответил Хрущев.

— Странно. Такой гедонист — и не любит животных.

— Я не гедонист. — Граф зло посмотрел на Сталина.

— Еще одна новость! А кто же ты, mon cher?

— Раб Сталина, — угрюмо процедил граф, открыл рот, вывалил свой мясистый, с беловато-желтым налетом язык и, закатив глаза, завибрировал им, издавая низкий гортанный звук.